«Боже! Какая у нее блядская рожа», — подумала Медсестра Лёля.
Рыжая отошла от кассы и прошла совсем рядом с Лёлей, направляясь в соседний зал.
«Какая блядская у нее походка», — вздохнула Медсестра Лёля и тут увидела, как с плеча этой рыжей дурищи сорвало сквозняком паутинку. Перехватив паутинку в воздухе, Лёля зажала ее в руке.
— Вадик, так я пошла? — спросила рыжая у кого-то в соседнем зале.
«Какой у нее блядский голос», — подумала Медсестра Лёля и сощурила свои оленьи глаза.
— Хер тебе, а не Иван Вепсаревич! — сказала она спустя секунду, выходя из магазина во двор.
Глава 8. В штаб-квартире у Калерии Карловны
Негр Алик, уже не негр, а господин вполне славянской наружности, с цветом кожи, правда, довольно смуглым, но не по линии африканских генов, а по причине самой обыкновенной — попробуйте повкалывайте на мусорной свалке через сутки по пятнадцать часов, поворочайте штыковой лопатой среди тлеющих, смердящих отбросов, не такими, как Алик, станете, — сидел в штаб-квартире Калерии Карловны и выслушивал неприятные речи. А выслушивать неприятные речи приходилось Алику потому, что миссию, на него возложенную, по вхождение в доверие к Вепсаревичу и снятие посредством сострига с Вепсаревича образчиков паутины выполнить Доценту не удалось. В доверие он то есть вошел и образчики паутины срезал, но только где они, те образчики, хрен их, те образчики, знает. Она ж, паутина, легкая, смылась, должно быть, в сток, когда Алика отмывали в мойке от фальшивой негритянской окраски. И надписей никаких он не видел. Ни надписей, ни планов, ни чертежей, вытатуированных у соседа на коже. Больно уж чуток на сон, этот ваш И. В. Вепсаревич. Даже чтобы снять паутину, и то пришлось попотеть, помучаться, можно сказать, рискуя быть припечатанным костылем в лоб.
— Каким еще костылем? Чей костыль-то? — спросил Колька из 30-й квартиры.
— Ну это я так, образно, — ответил ему Доцент.
— Я сейчас тебе образно этим вот графином по яйцам. — Колька из 30-й квартиры покосился на Калерию Карловну, сидящую со смурным лицом и выслушивающую Доцентовы оправдания. Графин все ж таки был ее, а трогать добро хозяйки в штаб-квартире было запрещено настрого. — Какого хера мы тебе деньги платим? — Колька сделал упор на «мы» и еще раз бросил взгляд на Калерию.
— За риск. Там в ИНЕБОЛе руки-ноги у живых людей отрезают и пришивают вместо них кому рачьи клешни, кому осьминожьи щупальца.
— Брехня, — не поверил Колька. — Сколько лет на свете живу, а чтобы рачьи клешни вместо рук — ни разу такого не видел. Топор вместо руки видел — в деревне, у одного инвалида, он дрова ходил по дворам колоть, зарабатывал этим делом себе на выпивку.
— Я, пока в больнице лежал, — Доцент смерил фому неверующего долгим-долгим колючим взглядом, — на такие ужасти насмотрелся, что тебе такие даже с похмелья не померещатся.
— Брехня, — не поверил Колька.
— То-то я гляжу, ты, Доцент, все ходишь какой-то сморщенный. — Это уже сама Калерия вставила в разговор иголку.
— Будешь сморщенным, — не полез за словом в карман Чувырлов. — Они меня, как генерала Карбышева, водой поливали из брандспойта. И еще песком из пескоструйного аппарата. Это меня! Интеллигентного человека! Ты вот, например, знаешь, откуда такой куплет? — обратился он к притихшему Кольке: — «Оставь надежду всяк сюда входящий»? — И, не дожидаясь Колькиного «не знаю», выстрелил автоматной очередью: — Данте, «Божественная комедия», «Ад», песнь третья, стих девятый.
Колька был убит наповал. Он шарил своими граблями по столу в поисках отсутствующей бутылки. Натолкнувшись на арахнида Карла, он почувствовал паучий укус и мгновенно был возвращен к действительности.
Чувырлов же в порыве накатившего вдохновения перескочил с коня поэтического на грубую земную кобылку.
— Кстати, — обратился он к Калерии Карловне, легонько покачивая ногой, — с вас пени за больничную койку. — Он вытащил бумажный комок, развернул его, разгладил ладонью и сунул под нос Калерии. — С меня высчитали, когда выписывали. Ботинки выдавать не хотели, пока эти пени не заплачу.
— Сколько-сколько? — Калерия заглянула в бумажку, и глаза у нее полезли на лоб.
— Так вы ж сами, когда меня в ИНЕБОЛ запихивали, написали, что я гражданин республики Верхняя Вольта. С меня ж и взяли, как с иностранного подданного.
— Брешет, — мрачно процедил Колька. — Он однажды на две недели к бабке в деревню ездил, а нам набрехал, что пятнадцать суток из-за нас отсидел, и слупил с нас за это бутылку вермута и флакон одеколона «Таежный».
— Стоп, — прикрикнула на Кольку хозяйка и задумчиво посмотрела на Алика. — С деньгами разберемся потом. — Она подергала серебряную висюльку, свешивающуюся с ее правого уха. — Ваньку, говоришь, выписали третьего дня…
— Выписали, еще как выписали. Его Семенов по пьяни выписал — за то, что, хи-хи, главврач семеновскую жену… пользует.
— Пестовали, пестовали и выпестовали… — попробовал пошутить Колька, но Калерия ему не дала.
— Где же тогда он прячется, если дома ни разу не появился? — спросила она негромко.
— У бабы, у кого же еще, — не задумываясь ответил Доцент. — Он там в одну медсестру влюбился, вот у ней, наверное, и отлеживается в кровати.
— Что за баба? — поинтересовалась Калерия.
— Я же говорю, одна медсестра, не то Люда, не то Люся, не помню.
— Может, Зоя? Та, что давала стоя? — пошутил Колька.
— Да иди ты со свой Зоей. Не Зоя она была, а Люся. Или Люда. Халат на ней был еще такой синий. Или зеленый. И пуговица на халате болталась, вторая сверху. Как сейчас помню, на серенькой такой тонкой ниточке…
— Вспоминай, Доцент, вспоминай, — подталкивала его Калерия. — Вспомнишь — получишь свои пени за койкоместо.
— Да вспоминаю я, вспоминаю. Вспомнить только ничего не могу. Наверное, это после брандспойта и пескоструя.
— Ты вот что, — снова вмешался Колька из 30-й квартиры. — Ты что-нибудь в ИНЕБОЛе пил?
— Было дело, — честно сказал Доцент. — Как же там без питья-то? Это же больница, там без питья нельзя. Там микробы, бактерии, инфузории…
— Тогда просто. — Колька потер ладони и, радостный, повернулся к Калерии: — Есть проверенный способ, как вспомнить, когда забыл. Надо пить то же самое, что он пил в ИНЕБОЛе, но в обратном порядке. — Он уже говорил Доценту: — Начал ты, допустим, с «Зубровки», а кончил огуречным лосьоном — правильно?
— Правильно, — кивнул Алик. — А ты почем знаешь?
— Так ты ж всегда, когда начинаешь с «Зубровки», кончаешь огуречным лосьоном…
— Нет уж! — стукнула Калерия своим маленьким кулачком по столу, понимая, куда клонится дело. — Ну вас, алкашей, на фиг. Нажретесь, а потом не то что имя этой девицы, самих себя не сможете вспомнить. Есть способ другой. Раздевайся.
— То есть как это — «раздевайся»? — удивленно спросил Доцент.
— Снимай одежду, а потом наденешь ее снова, только вывернутую наизнанку. Сразу все и вспомнишь.
Уже через полчаса Машенькины адрес и телефон, записанные нетвердым почерком обретшего вдруг память Доцента, лежали перед Калерией на столе.
— Значит, так, — сказала Калерия. — Ты, — тыкнула она Кольке из 30-й квартиры в грудь, — отрядишь Компотова или этого, как там его, Глюкозу к этой, как там ее… — Калерия заглянула в бумажку. —
