Лёле. — Отдавай мне этого твоего товарища, иначе… — Она отколупнула от каждой стенки по кроваво- красному старинному кирпичу и не глядя запустила их вверх. Загрохотало кровельное железо, и в воздух взлетели голуби.
— Паучий бог тебе товарищ, — ответила Медсестра Лёля, вмиг проникнув во вражескую суть старушенции, — и вот тебе на твое «иначе» мое «иначе».
Кирпичи, как какая-нибудь дешевая клоунская подделка, с легкостью вернулись на место, в стены, из которых их выцарапала Калерия, при этом больно саданув старуху по пальцам.
Обиженная Калерия превратила кулаки в гири и стукнула ими одна о другую. Долгий чугунный звон прокатился по Загибенному переулку и замер, рассосавшись по подворотням.
— Держись, сражаюсь! — сказала она, насупясь.
— Держусь, защищаюсь! — ответила Медсестра Лёля и поплевала себе на ногти. — Сейчас вот сердце-то из тебя вышибу, останешься ходить бессердечной.
— Соль тебе в очи, кочерга в плечи, — презрительно ответила Калерия Карловна и тоже поплевала себе на ногти. От ногтей повалил пар. Затем она подпрыгнула на одной ноге, другой сделала вращательное движение и вдруг грохнулась на твердую мостовую, как дохлая курица.
Лёля рассмеялась и подмигнула Машеньке:
— Малое шаманское заябари. Теперь старушка только бздеть сможет мыльными пузырями. — Она повернулась к Калерии: — Боюсь, бабуля, из-за меня тебе придется перенести сегодня большие приключения!
Калерия позеленела от злости. Левый глаз у нее стал белый, а правый — черный. Из третьего же, если бы у нее был таковой, в Лёлю бы сейчас полетели самые ядовитейшие из стрел.
— Одна тоже вон бзднула, щей плеснула, на корячки встала, луковку достала, — сказала она, с трудом поднимаясь.
Тут уже не стерпела Машенька.
— А ну сгинь, поганая старушонка! Не то пну под дыру, так улетишь под гору, тресну в висок, посыпется из жопы песок!
Когда Машеньке надо было превратиться на время во вздорную базарную бабу, ей это удавалось легко. Опыта такого рода у Машеньки было хоть отбавляй. Пьяные соседи по коммуналке, тётки в продуктовых очередях, ушлые водилы на «скорой». Бывало, даже больные на операционном столе с распоротым скальпелем животом и торчащими наружу кишками начинали ее вдруг клеить и лапать своими немощными руками. Всё это пресекалось быстро отборной профессиональной руганью, а то и просто туфлей по яйцам.
Ее поддержала Лёля, нацелив на старушонку палец и пукая из него, как из детского пистолета- пукалки:
— Ну что, Арахна, старая склеротичка, облик человеческий сумела себе вернуть, а вот секрет паутины — нет? С тех пор ищешь, рыщешь, не можешь успокоиться? Но дети от тебя все равно одни пауки…
— Блядь вокзальная, — обозвала ее Калерия. — Ненавижу.
Она вдруг задрала юбку и повернулась к девицам задом, показывая им кружевные желтые атласные панталоны, какие были в моде, наверное, еще во времена Пушкина, влюбленного в мадемуазель Гончарову.
Давно уже Загибенный переулок не видел таких откровенных сцен и не слышал такой непечатной прозы, как в этой уличной перепалке. Тем временем к нашим героям с тыла медленно подходили компотовцы. Немного не дойдя до ругающихся, они замялись на одном месте, но в ссору пока не вмешивались, выжидали, что будет дальше.
— А вы чего стоите, как неродные, когда здесь пожилых людей с говном смешивают? — крикнула им Калерия через головы Машеньки, Вепсаревича и Медсестры Лёли.
— Да пошла ты… — сказал Глюкоза. — За не фиг делать пиздюлей получать — нетушки, пусть кто- нибудь другой получает.
— Бунт на корабле? Крыса! — сказала она Глюкозе. — Паучья сыть! — После этого обратилась к Кольке из 30-й квартиры: — Колька, ты слышал, что мне эта неумытая сволочь сейчас сказала?
— Ну, слышал, а я тут причем?
— Как водку за мой счет жрать, так причем, а как заступиться за старого человека, так сразу рыло воротишь? Чувырлов, — сказала она Чувырлову, — ты единственный здесь человек культурный, ты-то меня, надеюсь, не бросишь?
— Ой, — сказал Чувырлов, кидая взгляд на свои несуществующие часы, — у меня же деловое свидание! А на смокинге еще пуговицы не пришиты!
— Суки! — закричала Калерия. — Вы еще у меня поплачете! Вы еще у меня попросите с похмелья водички! Хер вам будет, а не водичка!
— Подумаешь, какая Марфа Вавилоновна выискалась, — сказал Колька из 30-й квартиры. — У самой денег хоть жопой ешь, а для нас даже на автобусный билет пожалела.
— Ах, так? — взорвалась Калерия. — Пошли вы все тогда на… — Она сказала куда.
— А что — и пойдем, — ответил Феликс Компотов-старший. — Всяко лучше, чем об стенки башками стукаться. Но выпить все равно выпьем! Вона как в желудке урчит — это от недопива. — Он достал из фронтового НЗ третью, заначенную, бутылку «Охотничьей» и только приготовился сделать длинный первый глоток, как случилось нечто необыкновенное.
Из дальнего конца переулка послышались сумасшедший цокот и такое же сумасшедшее завывание. Все участники описываемых событий недоуменно посмотрели туда. И вот что они увидели. Скаля морду и вытаращив глаза, по Загибенному неслась лошадь. На лошади сидел какой-то мужик с полощущейся по ветру бородой. И если бы просто лошадь или просто мужик. Лошадь была полосатая, низенькая, зубастая, она фыркала большими ноздрями и разбрасывала по сторонам пену. Мужик тоже был полосат, как лошадь, но здоровый, только уж очень бледный. Ноги его крепко обхватывали тощие бока лошаденки, тельник на нем был в пятнах — от пота и, возможно, от слёз. Он-то и завывал, как бобик, распугивая прохожих и воробьев. Внешне все это напоминало психическую атаку митьков. Как на картине в Русском музее, где Шинкарев Тихомир Флореныч в полосатом революционном тельнике на полосатой революционной зебре мчится с шашкой наперерез врагу, а внизу на картине подпись:
На самом деле произошло вот что. Когда крыса, обращенная в грушу, та самая, из подвала на Съезжинской, была отбита случайной клюшкой и улетела в поднебесье за крыши, приземлилась эта груша не где-нибудь, а в вольере Ленинградского зоопарка. А в вольере томилась зебра. Зебра грушу, понятно, съела. И, понятно, приобрела силу — ту самую, немеряную, волшебную, необходимую для Ванечкиного лечения. Зебра вышибла решетку вольера, затем могучей железобетонной башкой пробила каменную ограду ZOO и выскочила в мыле и пене на набережную Кронверкского пролива. Конечно, ее пытались остановить. «Стой, зараза!!! Куда?!!» — орала ей вслед охрана, но она на это лишь звонко ржала и отстукивала копытами «Половецкие пляски» из оперы Александра Бородина «Князь Игорь». Единственный, кто не сробел и встал на ее пути, — матрос из плавучего ресторана «Кронверк», вышедший н
Много всякого страха повидал в своей долгой жизни Феликс Компотов-старший — и вылезающую из очка унитаза голову водяной змеи, и утопленницу у Тучкова моста, и мальчика-первоклассника, принесшего
