солнце сосенками. Солнце стояло несколько влево и сзади Ванечки и ярко освещало сквозь чистый воздух огромную амфитеатром открывшуюся перед ним панораму. Желтели, увядая леса, и чем далее уходил взгляд, тем более желть темнела, скачками переходя в синь и растворяясь на фоне туч, облепивших линию горизонта. И по всей этой синей дали виднелись дымящиеся костры и неопределенные массы войск наших и неприятельских.
Ванечка вдруг четко представил, что здесь будет уже меньше чем через сутки. Представил и ужаснулся. И подумал: но почему здесь?
— В укрытие, — повторил Шамбордай. — Не дай бог еще под ядро попадешь. Вон окопчик, сиди в нем и не высовывайся.
Ванечка забрался в окоп, и только он успел это сделать, как гулкая волна звуков накатила, накрывая пригорок. У Ванечки заложило уши. Он внюхивался в дымы костров, различая, где свои, где чужие. От своих пахло больно, сладко. От чужих — уверенностью и наглостью. Долго так сидеть он не смог, выглянул, не выдержал, из окопа.
И увидел картину боя.
Картина оказалась печальной. Ровными уверенными рядами двигались по полю полки. Увы, не свои — вражеские. Свои, теснимые неприятелем, нервно пятились, отдавая за пядью пядь. Бухали вонючие пушки. Ядра, как ядовитые насекомые, прокладывали себе рваные просеки среди понурых, обреченных людей.
У Ванечки заболело сердце. Он поднялся над постылым окопчиком и погрозил кулаком врагу. И тотчас на лицах Гондоновых, облаченных в наполеоновские мундиры, зигзагом заходили оскалы. Неприятель изменил строй, и вот уже вражеский авангард, движется в его сторону. Ванечка отчетливо видел их ровные, постриженные усы, наклеенные над тощей губой, чувствовал их трезвые взгляды, острые, как нож вивисектора, слышал, как в черепных коробках скребутся их мышиные мысли.
И вдруг, словно незримая молния, воздух прочертила надежда. Ванечка отвлекся от неприятеля и удивленно посмотрел ему в тыл. Как Чапаев, из-за ближнего холмика на летучем шаманском бубне вылетел Шамбордай Лапшицкий. Весь в каких-то попугайских одеждах, с улыбкой на добродушном лице, он похож был на артиста Ильинского, пародирующего в «Гусарской балладе» героическую фигуру Кутузова. Не сутулого, с опущенной головой, обреченного на бородинское поражение, а домашнего, лукавого, мирного, любителя посидеть у камина и пожурить донкишотствующих девиц. Что-то он такое кричал, но Ванечка из- за общего шума никак не различал что.
Вражеские колонны дрогнули и штыками проткнули небо. Бубен подскочил вверх, избегая их опасного поцелуя. Неожиданно от низкого облака оторвался лохматый край и ринулся на Лапшицкого с высоты. Ванечка пригляделся внимательнее и увидел на ковре-самолете, сотканном из дождевых капель, некое суровое существо, восседающее на турецкий манер. Ванечка сразу же догадался, что это Япух Озык, тот самый коварный демон, начальствующий над половиннотелыми, о котором говорил Шамбордай.
Ванечка замахал рукой, чтобы дать знать Лапшицкому о грозящем ударе с воздуха, но тот уже сам был в курсе. Он резко подал свой бубен по пологой спирали вверх и, очутившись на одном уровне с начальником половиннотелых, схватил его за сивую бороденку. Затем сдернул демона с облака, раскрутил его, как гирьку на ремешке, и зашвырнул его вниз, в туман, гуляющий над рыжим болотом. Там его уже дожидались. Свернувшись серебристыми кольцами, на кочках сидели змеи в количестве восемнадцати штук — девять гадюк колодезных и девять обыкновенных. Загудели дудки-свирели, заходили проворные язычки маленьких колокольчиков конгулдуурлар. Змеи подняли головы и проворно скользнули в воду. Их гибкие, пружинистые тела закружились в змеином танце вокруг вязнущего в болоте демона. Последнее, что увидел Ванечка, был огромный бледнокожий пузырь с нарисованными на нем ртом и глазами, подмигивающими ему из болота. Затем картину закрыл туман, и взгляд Ванечки переместился ближе, туда, где пестрые наполеоновские мундиры только что теснили терпящие поражение наши войска.
Сам вид Гондоновых потряс Вепсаревича. Еще недавно они были люди как люди, но стоило уйти их начальнику, как тела их словно рассекли надвое, причем одна половина отсутствовала. Они и были те самые половиннотелые, главнокомандующий которых Япух Озык нашел свою могилу в болоте.
Наши воспряли духом. Ванечка с удовольствием наблюдал, как проворная сабля Гоголя одним ударом кладет на землю по девяносто девять половиннотелых Гондоновых, а меткая тургеневская мортира вышибает из неприятельской обороны за раз по двести и по триста голов. Отступающие, почувствовав перемену, строем пошли в атаку. Прокатилось громовое «ура». Ванечка стоял на пригорке и, как зритель на удачной премьере, аплодировал участникам представления. Напряжение куда-то ушло, он чувствовал себя свободным и сильным. Он улыбался ветру, треплющему его легкие волосы. Он радовался колючей хвое, залетевшей за воротник рубашки и весело щекочущей ему шею. Он готов был полюбить всех — и простить был готов любому. Стопоркову — за его глухоту. Этим вот несчастным Гондоновым, обделенным при раздаче таланта. Любому хаму, дураку и невежде — всем был готов простить и поделиться с ними тем, что имеет.
— Здравствуйте, Калерия Карловна, — улыбнулся он старушке-соседке, невесть откуда появившейся на пригорке. Рядом с ней был незнакомый мужчина с непонятными чертами лица, отдаленно напоминающими китайские. — Здравствуйте, — приветствовал его Ванечка, и тот склонился в молчаливом поклоне.
Что-то кричал Лапшицкий, но летающая тарелка бубна зацепилась за неприятельский штык, дрожала и не двигалась с места.
— Это вот и есть Вепсаревич, — соседка показала на Ванечку.
— Ва Зелин, — представился незнакомец. — Китайский ресторан на Садовой. «Сяньшань», я его хозяин. — И китаец, не переставая кланяться, воткнул Ванечке под левый сосок тоненькую деревянную спицу.
То ли это сама Ванечкина душа наблюдала сквозь небесную призму, то ли скрытая за облаком кинокамера передавала изображение по ту сторону мира, но следующее, что Вепсаревич увидел, это грубую, неповоротливую арбу, трясущуюся по разбитой дороге. Два вола тянули повозку. Хмурый смуглолицый возница стрелял глазами по сторонам дороги и тихонько шевелил плетью. На арбе, укрытое мешковиной, лежало что-то грузное и большое.
— Что везете? — услышал Ванечка. Спрашивали непонятно откуда, но голос Ванечке был хорошо знаком.
— Вепсаревича, — ответил возница.
— А-а, — отозвался спрашивающий. Голос был ленив и нелюбопытен.
И тогда из божьих палат прогремело, как из милицейского матюгальника:
— Думай о красавице и чудовище. Думай, что она тебя любит. Ни на секунду не переставай думать…
Ванечка соскочил с арбы. Только он коснулся земли, как паутина, оплетавшая его тело, лохмами попадала в пыль дороги. Он стоял, как первородный Адам, не стесняющийся своей наготы. Калерия была уже рядом. Она вчитывалась в буквы на теле Ванечки, и он видел, как на ее лице выражение хищного нетерпения сменяется тревожным непониманием.
— Что… что… что здесь такое написано? — шептали ее дряхлые губы, стягиваясь в паучью щелку и окрашиваясь в паучий цвет.
Ответа на свой вопрос соседка так и не дождалась. Случайно подвернувшийся воробей склевал неудачливую Арахну, вновь утратившую человеческий облик.
Что же это были за письмена, спрятанные под паутиной у Ванечки и дающие власть над миром всякому, кто их прочитает.
А было там всего одно Слово. И Слово это было ЛЮБОВЬ.
За окном была уже не Сибирь, а брандмауэр соседнего флигеля, и рядом сидела Машенька, а мама говорила без остановки:
— …И вот чему я всякий раз удивляюсь. Когда я из дому ухожу, а телевизор оставляю включенным, кто ж его без меня смотрит? Или вот селедку однажды на кухне недоеденную оставила. Так утром на
