описаний, вроде интерьера гостиной — пусть это и всего абзац из десяти строк. Интересно, чего лишимся мы? Ну, диван, скорее всего, останется — ведь именно на нем я вижу вещий сон, который сбудется в двадцать первой главе, а вот с коллекцией нэцке, по-видимому, придется расстаться. Я осторожно, словно это был мыльный пузырь, взял одну. Крохотный крестьянин, согнувшийся под вязанкой хвороста, улыбался мне со спокойным смирением. Несмотря на миниатюрные размеры, можно было рассмотреть мелкие морщинки на лунообразном лице и тщательно вырезанные волоски прически — эту нэцке я выменял в «Каникулах Кроша». Хорошая книжка и персонажи в ней хорошие. Их-то автор переписывать не будет….
…и очутился на космодроме — опять кому-то пришла нужда заглянуть в книжку. Вот так и дергают, блин, всю жизнь!
Как раз заканчивалась подготовка к старту. Обслуга бегала будто заводная: рассоединялись какие-то шланги и тросы, из охладительных отводов густо валил белоснежный пар, внутрь «Поиска» затаскивались ящики. На двух машинах примчалась бригада кинохроники и начала остервенело снимать звездолет со всех возможных ракурсов. Все вместе это походило на спешное бегство немецко-фашистских захватчиков.
Между тем настала пора обязательного действа. Как там, по тексту? «Седеющий усатый мастер- сталевар, скромный паренек-фрезеровщик, профессор математики и рядовой конструктор — представители всех, кто внес свой труд, знания и душу в создание чудо-корабля, — взбирались на трибуну и вкладывали в напутственное слово все, что переполняло сердца…» Может, мне и показалось, но в этот раз «Летите и возвращайтесь» — так мы окрестили эти речи — произносились с оч-чень странной интонацией. Я увидел, что Тоня как-то неуютно ерзает на стульчике, и тихонько пнул ее в ступню.
— Ты тоже просек? — сквозь зубы процедила она, не отрывая сияющих глаз от толпы. — Вот скотины. Лишь бы избавиться от нас. Была бы их воля — бомбу бы подложили: «Летите и возвращайтесь!»
Значит, не показалось. Может, профессор математики очень хорошо скрывал иронию, но усатый мастер-сталевар едва не потешался над нами:
— Летите, дорогие! Летите, соколы нашей Родины, и возвращайтесь с победой! Мы отдали вам воплощенное чудо, созданное нашим трудом. Смело вверяйте ему свои жизни. Пусть будет удачным ваш гордый взлет. Пусть вознесет он нашу науку на небывалую высоту! Пусть принесет нашей Родине новую славу!
Массовка колыхнулась, привычно захлебнувшись в счастливом «Ура!». Мы замахали в ответ.
— Ясный пень, — процедил слева программист Романов. — Они же все считают, что без них не то что повести, миниатюрки быть не может…
— Отставить нерегламентированные разговоры, — улыбаясь в девяносто шесть зубов, велел капитан. И как это он умеет, не двигая губами, выдавать такое — «не-рег-ла-мен-ти-ро-ван-ные»… С ума сойти.
А капитан, поднимаясь для ответной речи, бросил не поворачиваясь:
— Будьте выше всего этого, товарищи. Быть может, это наш последний полет в нынешнем составе.
Типун тебе…
Отлетали…
На этот раз обошлось без перескоков, и все равно как-то не в радость отработались эти десять страниц. Как будто что-то не то съел, забыл об этом, а теперь вот поташнивает, знобит, и не сообразишь отчего. Гаденькое ощущение.
Затертая кнопка звонка отозвалась на дружеское давление противным визгом и я впервые за тридцать лет вяло подумал, что неплохо бы заменить нашего глашатая на что-то более мелодичное.
Неожиданно дверь распахнулась во всю ширь, как царские врата.
«Блин, — подумал я и мысленно хлопнул себя по лбу. — Годовщина?!»
Аленка зависла на проходе в чем-то немыслимо воздушном, пышном и бело-розовом наимоднейшего, надо полагать, фасона, а массированное использование косметики позволило ей достигнуть того рубежа совершенства, за которым, по-моему, уже ничего и быть не может.
— Здравствуй, родной!
— Ну, здравствуй, родная. — Ошарашенный и смущенный, косясь на настенный календарь, я распахнул пустые объятия, куда и впорхнула благоверная. У меня в руках словно огромная охапка роз обосновалась.
Мелкие цифры мельтешили, как блохи, и календарь не спешил подсказывать.
…День свадьбы мы с Аленкой не помнили — он остался где-то за рамками повести. Но однажды договорились считать памятной датой 8 марта по человеческому календарю. Это было достаточно удобно, так как в праздничный день библиотеки не работали, и если книга не была на руках, то мы спокойно проводили его вместе. Но сегодня-то нас уже дважды снимали с полки! Не библиотечные же духи, так их растак!
Охапка роз на моей груди вновь ожила и повлекла за собой на кухню.
Я увидел стол, и мне вновь захотелось бежать вон, скрыться, а еще лучше эмигрировать куда- нибудь: хоть в «Дюну», хоть в «Пылающий остров».
Облако ароматного пара стояло над столом, как над кратером вулкана, чуть вуалируя тарелки с горячими деликатесами. Сходство с вулканом дополняла пузатая бутыль красного вина, возвышающаяся в центре и предусмотрительно лишенная пробки.
— Мой руки и садись обедать, солнышко, — шепнула Аленка, впечатывая в ухо жаркие губы.
Я вымыл и сел. Блюда окружили меня, и каждое молча взывало из глубин своих: «Съешь меня! Съешь!»
Я недоверчиво потыкал вилкой хрусткую маслянисто поблескивающую шкурочку курицы, раскинувшейся на блюде, словно нимфоманка при виде мужчины. Курица была настоящая, ее вид вырабатывал слюну, как у собаки Павлова.
— У нас… праздник? — неуверенно спросил я — все же спросил, потому что далее пребывать в столь глупом состоянии сил уже не было.
— Праздник? — счастливо засмеялась Аленка, снова прижавшись-припав к плечу бестолкового мужа. — Ах, Миша, Миша! Поверь, для меня каждый день жизни — это праздник! Светлый… радостный! — Она закатила глаза к потолку, словно там был написан нужный текст. Я посмотрел тоже. Текста не было. Было пятно в углу, оставшееся от прошлого месяца, когда нас затапливал Бегунько.
— Ты не понимаешь, как это прекрасно: просыпаться по утрам у широко распахнутого окна, под шепот ветерка и шелест свежей листвы! Просыпаться, когда первый солнечный луч, пронзив голубую прохладу комнаты, гладит твое лицо и щекочет реснички: пора, просыпайся, соня! — И снова смех, звонкий, как колокольчик, но все равно отчего-то похожий на трель нашего дверного звонка.
— Ты это… сама-то садись.
— Миша! — всплеснула она ручками. — Еда! Грубая пища, топливо для мускулов! Она нужна вам, мужчинам, сильным личностям, нашим защитникам, нашим охотникам! А мы, хранительницы домашнего очага… мы же едим совсем немного… — Я немедленно поперхнулся и чуть было внаглую не оглянулся по сторонам: кто это сказал такую глупость? — Да-да, Мишенька, поверь, на самом деле я предпочитаю пищу совсем иного рода. Ту, что греет не желудок, а разум и сердце. Вот, взгляни: Лев Толстой, «Война и мир», первый том. Ты не представляешь, сколько такая книга, как эта, может дать такому человеку, как я!
Я не представлял и тупо жевал бесподобно вкусную куриную лытку.
Аленка с ногами забралась на угловой диванчик и раскрыла графа, всем своим видом изображая радостное погружение в мир разумного, доброго и вечного.
Что-то было не так. Что-то явно было не так. Возможно, причина была очевидна, но утренние события вкупе с дерганьем по сюжету сыграли свою роль: думать совсем не хотелось. Я благополучно добрался до фруктов и только тогда понял, что за все время чревоугодия ни разу не слышал шелеста страниц.
С яблоком в зубах я сделал стойку над столом. Моя благоверная все так же перила глаза в первую
