что я уже порвала ее пять минут назад. Видите, мэтр, — вы живы. И звезды не падают… Хотите, завтра же я верну вам вашу книгу? В библиотеке много книг по физике, и все они, как две капли воды, — ваша… Нет, мэтр, дело не в книге. Я уже спрашивала вас: ведь это же вы были Джордано? Так при чем же тут книга? Пожалуйста, мэтр, станьте Джордано! Только на минутку. Для меня. А я… Я обещаю вам, что полюблю физику. Вы мне не верите? Пожалуйста, верьте мне! Почему — «нет»? Неужели вы так боитесь костра, мэтр?
— …множество людей, сотни рук, одно лицо. Они шарахаются от меня, давя друг друга, но некоторые отваживаются подползти поближе и дернуть меня за рукав. Они кричат слова отречения. За меня. А потом с такой же ненавистью — слова молитвы.
— Там? На Кампо деи Фьори?
— Вы знаете, я не был ни Ньютоном, ни Галилеем. И мне пора возвращаться домой.
— У вас же нет дома, Джордано. Вы будете это отрицать? Хорошо… Не кричите. Где ваш дом? В Венеции? Венеция выдала вас инквизиторам. В Риме? Рим привел в исполнение приговор… Дальше?
— Хватит. Не важно.
— Мэтр Джордано, я иду с вами.
— Это исключено. Я вам запрещаю. Меня сожгут, и что вы будете делать тогда в чужом для вас мире, во враждебном вам времени?
— Я им не позволю, я буду защищать вас!
— Кто? Вы?!
— Возьмите меня с собой, мэтр Джордано. Вы будете учить меня физике каждый день, с утра и до самого ужина. Я буду чертить для вас графики. Я ненавижу чертить, но для вас — буду.
— Перестаньте плакать.
— Можно мне с вами?
— Но вы же не сможете жить со мной рядом. У меня отвратительный характер. Я вспыльчивый, резкий и деспотичный. Я буду обижать вас.
— А я не буду обижаться.
— Я буду прогонять вас.
— А я буду уходить и возвращаться, как только вы успокоитесь.
— Я буду… буду… Когда я рассержусь, я начинаю бить тарелки.
— А я умею подметать. Я готова целыми днями только и делать, что подметать за вами осколки. Возьмите меня с собой! Вы опять не отвечаете мне. Как вам не стыдно, Филипп?
— Почему вы так меня назвали?
— Потому что Филипп — это ваше настоящее имя.
— Глупая христианская кличка! Не называйте меня Филиппом.
— Хорошо. Вот видите, мэтр, какая я примерная ученица — вы попросили, и я готова выполнить… Возьмите меня с собой. Пожалуйста, только верьте мне! Хотите, я научу вас физике? Вы предлагаете мне физику Ньютона, а я взамен подарю вам физику своего сердца, своих мыслей!
— Но меня ждет костер… Откройте наконец дверь! Спасибо.
— Джордано! Знаете что? Я пойду на костер с вами.
— Вы?! Вы так любите физику?
— Я люблю вас, мэтр Джордано. И какое мне дело до вашей чертовой физики!
Тарас Витковский
Габа и его носорог
Когда мне было четырнадцать лет, у меня была — замечательная подруга. Ее звали Аида.
Всякий, кто бреется с тринадцати, у кого в четырнадцать были мутные глаза, мокрые усы и прыщи, поймет меня. Ибо я влюбился, встретив в школьном коридоре новенькую из параллельного класса.
Аида была эфиопкой, всего на четверть — по дедушке. Дедушка в генетическом смысле был могуч. Аида унаследовала кожу сливового цвета, а глаза диковинного разреза поблескивали влажно, когда усопший старик выглядывал в мир сквозь них.
Дедушка помогал Аиде по-своему. Бывало, что ее оскорбляли. Дедушка тогда потрясал ассегаем и топал ногами, распевая нечто громкое и страшное. Кроме Аиды и меня, этого никто не слышал.
Аида, впрочем, научилась обходиться без дедовской помощи. Что-то в ней было необъяснимое, чего другие не выносили, поэтому ее только дразнили. Никто не дергал ее за волосы и ни разу не бросил ей в спину грязной тряпки для протирания доски. Аида стремительно шла по коридору — сквозь. Состояла она вся как бы из недорисованных штрихов. Сравнение с пантерой не годилось — скорее, на жирафиху она была похожа. Наш учитель по литературе тоже так думал. Посреди гудящего улья, между партами, тоскуя, он поглядывал в окно, а Аида, опаздывавшая на свой урок, — цок-цок — бежала по коридору. Литератор всегда догадывался, что это именно она — он раздавливал пальцами мелок, вздыхал, бормотал в усы о далеком озере Чад и глядел на нас с ненавистью. Ему очень хотелось проткнуть указкой самого наглого сопляка, а остальным проломить черепа.
Мы с приятелем, Жориком Берадзе, долго гадали — кому из нас достанется новенькая. Но Жорик, по зрелом размышлении, переключился на толстую татарку Эльвиру и достиг, по его словам, немалых успехов. А я боролся, болтаясь между вожделением и страхом, — ассегай дедушки страшил меня.
Жила Аида по соседству, в нашей махалле. Завоевания демократии еще не докатились до ташкентской окраины, и по своей махалле можно было передвигаться свободно даже по ночам, без велосипедной цепи под рукавом.
С Аидой мы частенько встречались у ворот лепешечника, на улице Риштан. Лепешечник этот до последнего замешивал тесто на кислом молоке, а не на воде, чем и прельщал клиентуру. (Конкуренты распускали слухи, что в банку с закваской раздаивается супруга лепешечника.)
Горячие лепешечные колеса скатывались в авоську. Я смущенно двигал руками, Аида поднимала бровь дугою и пожимала плечом. Дедушка грозил, завывая басом. Улица Риштан, присыпанная белой пылью, выносила меня к дому. В волнении я обрывал и жевал виноградные усики.
Так продолжалось до конца учебного года. Но в июне дедушка ненароком отлучился, и я поцеловал Аиду в плечо.
Это случилось во дворике бабки-спекулянтки. Там продавались сигареты. Иногда там же мы с Берадзе брали литр сухого белого вина, от которого болели виски и кололо в горле. Под покровом ночи пробирались мы в этот заветный дворик. Трехрублевки пропотевали в кулаке. Усатый, толстый Джахангир, сын старухи, следил за порядком — дом стоял на границе сразу трех махаллей, и между покупателями бывали стычки. Джахангир возлежал на топчане, кушал курагу и слушал по радио бесконечные «усуль- макомы».
Летними вечерами Аида предпочитала ходить босая, как и многие женщины ташкентских задворок. Асфальт к вечеру остывал и не пачкал ноги.
Она переступала своими белесыми светящимися подошвами по обкатанной гальке в ожидании сдачи. Я стоял сзади и поцеловал ее в плечо рядом с лямкой сарафана.
— Ого! — сказала Аида.
Я кашлянул в кулак. Джахангир прибавил громкости. Старуха вынесла мелочь и две пачки «Родопи».
— А я предпочитаю «Опал», — сказал я.
— Ты не знаешь, где бы можно спокойно покурить? — спросила она.
— Идем на крышу, — предложил я.
Крыш на махалле было великое множество. Односкатные крыши глинобитных домов, «классические» — немецких коттеджей, плоские крыши новостроек. Но произнося «идем на крышу», подразумевали одну- единственную крышу шестнадцатиэтажного дома.
— О, там, наверное, все люки закрыты, — сказала Аида.
