случае, обязательно рядом с пассивом революции учесть ее актив, и за ее «худом» не игнорировать ее «добра» — ее огромного значения в русской, да и не только в русской истории.
Хотя первоначально революция наша была не чем другим, как военным поражением России, но уже скорая ликвидация пустопорожнего февраля показала, что смысл революции этим не исчерпывается. Катастрофа получала более грандиозный и симптоматичный смысл, обретала самостоятельность, обзаводилась собственной творческой логикой. И растворившаяся в пространствах Россия вновь восстает из пространств.
В новом облике, в новом одеянии. И плохи те патриоты, которые не узнают ее в нем. Значит, они чтили ее только устами, но не сердцем. Значит, они чтили только фасад ее, а не субстанцию.
Разве в имени дело? «Name ist Schall und Rauch» («Имя — суть звук и дым» — нем.). И потом — разве не прозревали лучшие люди наши великой роли России — вне, выше ее самой?..
Разве Достоевский не говорил о «всечеловечестве», о «всечеловечески-братском объединении»?..
Разве славянофилы, упоенные всеславянской идеей, завороженные Византийским Алтарем, не взывали о нем к русскому царю:
И если ныне русское государство пало, чтобы встать всесоюзным, многонародным государством, — то где тут унижение, погибель России?..
«Чего хлопочут люди о народности, — говорил Станкевич, один из замечательнейших русских людей. — Надобно стремиться к человеческому, свое будет поневоле. На всяком искреннем и непроизвольном акте духа невольно отпечатывается свое, и чем ближе это свое к общему, там лучше. Кто имеет свой характер, тот отпечатывает его на всех своих действиях; создать характер, воспитать себя — можно только человеческими началами».
Впрочем, тут уже особая, сложная, большая тема. Но нельзя не подойти к ней, подводя итог нашего злосчастного февраля. Ибо в свете драмы, уже клонящейся к завершению, по иному оцениваешь, иначе понимаешь и ее пролог…
И опять, и снова вспоминается поучение мудрого учителя политики, великого Маккиавелли об историческом смысле смутных эпох:
— Добрые деяния происходят от доброго воспитания, доброе воспитание от хороших законов, а хорошие законы от тех самых смут, которые многие безрассудно осуждают. Эти смуты никогда не вредили общему благу.
Пусть же будет эта овеянная сединою веков, мудро беспристрастная сентенция лучшим компасом нам, современникам, в наших размышлениях о трудностях переживаемой нами бурной переломной, но по своему прекрасной эпохи.
Обогащайтесь[185]
Ныне отпущаеши.
(Свящ. Писание)[186]
Наконец-то!
Настоящее слово сказано, лозунг дан. Это куда лучше еще, чем «лицом к деревне». Конкретнее, прямее, понятнее. Почти по-ленински.
— Крестьяне, обогащайтесь! Не бойтесь, что вас прижмут.
Свежо предание, а верится с трудом: этот лозунг брошен ортодоксальнейшим и монолитнейшим Бухариным, нашим «русским Сен-Жюстом», суровым столпом правоверия, утверждением закона и пророков.
Исторический лозунг буржуазной Франции, наливавшейся жизненными соками, веселыми, как шампанское, приходившей в себя после революционных потрясений.
Лозунг роста и здорового индивидуализма, трезвый, как работящая деревня, неотразимый, как жизнь, повелительный, как история.
Да, опять и опять: зелено золотое дерево жизни, а теория сера, тосклива, запылена…
Впрочем, слава гуттаперчевой теории, умеющей не заедать жизнь, крепко наученной «сохранять лицо» при всех превратностях и сюрпризах судьбы…
Так должно было быть и иначе быть не могло. Все нити тянулись сюда. Это было ясно и в сумрачные дни 12 съезда, и в недобрые дни 13.
Оба съезда пытались исказить, по-сенатски «разъяснить» логику ленинского нэпа. Революция топталась на месте. Враги начинали злорадствовать, скептики ухмылялись, мужицкий лоб уже хмурился, страна погружалась в трудную думу:
— Что же, неужто опять рецидив?..
Ничего не поделаешь, история не есть беззаботная партия де илэзир по заранее выработанному маршруту, и меньше всего революция — рациональный процесс. Вспышки рецидива неизбежны, хотя с каждым разом они бывают менее зловредны и более кратковременны.
Пришел конец и нашему «фрюктидору»[187]. Как и в дни Кронштадта, на авансцене неуклюже появился лесной наш медведь и внушительным, хотя и пассивным, жестом повернул дело по своему, поставил на своем. Видно, опять исполнились какие-то времена и сроки.
И гуттаперчевые формулы вновь услужливо запрыгали по всем газетным листам, чтобы свести словесные концы с концами, пригладить шершавые вихры жизни, сохранить нужные рессоры и тормоза.
Да, несомненно: есть смысл подчас даже и в бессмысленных словесных лепетаниях. Рационально бессмысленные, они иррационально целесообразны, служа высшим целям торжествующей жизни.
Если книги имеют свою судьбу, то и слова — тоже. Когда-нибудь трудолюбивый историк поведает нашим потомкам миграцию слова «кулак» в процессе русской великой революции: она стоит того, живописная, красноречивая, саркастическая…
Сначала «кулак» был столь же абсолютно бранным и столь же безмерно широким понятием, как «буржуй». Если буржуи все, кто носит котелок, то кулак — всякий «мелкий хозяйчик»: берегитесь, — в нем сидит Корнилов!
Потом от кулака отроился «середняк». Кулак похудел, но продолжал оставаться все же очень нехорошим человеком.
Потом — с нынешней осени — принялись подробно «определять» термин «кулак». Плохо быть кулаком, но далеко, мол, не всякий зажиточный крестьянин заслуживает этого постыдного наименования. Определяли долго, тщательно, упорно, со всех сторон. А ведь известно из учебников логики, что «всякое определение есть ограничение». Пределы термина становились все теснее, скромнее, безобиднее.
Теперь, однако, надоела и эта игра в прятки. «Места» слабо усваивали хитрую словесную механику, полезную разве лишь для большой политики, и продолжали чересчур прямолинейно насиловать основные
