ночь не кончалась!..»
Опять запищал сигнал, второй оператор тоже схватился за наушник, потом повернул к первому экран.
«Я хочу, чтобы эта ночь не кончалась!..»
— Дубль? — шепотом спросил первый оператор.
— Да!.. — так же шепотом подтвердил второй. — У нас получилось!
Конец, командный центр.
Командор поднимался в лифте.
В бункере царило всеобщее ликование. А командору вдруг стало грустно… Он снял фуражку и вышел. Теперь лифт вез его наружу…
Командор думал о Соколе… О той парочке на берегу… О себе…
Лифт остановился, затем, помедлив, распахнул двери. Командор вышел, расправил крылья и полетел, вздыхая.
Ведь как раньше все было просто — лук да стрелы… А сейчас…
ФЕЛИКС МАКСИМОВ
Амин
Рассказ
Видавшие тебя тужили о тебе.
Легенды темные сложили о тебе.
Я в сердце соберу все были о тебе,
Чтоб в день Суда меня спросили
о тебе.
Его звали Амин Эль Омра, Князь Князей, потомок пророка Али, племянника Магомета, которому архангел Джибрил окровавленным ртом диктовал слова Корана. Его предки покоились близ камня Каабы. И в тех землях, где солнце заходит ненадолго, — ему подчинялось все. Его врожденную власть знали в Дамаске, Египте, Антиохии и по всей пустыне аравитанской. У него были братья, отец и мать — Амин Эль Омра забыл их имена. Он поселился один, вдалеке от базарных городов, в доме с плоской крышей.
В доме служили оскопленные и безъязыкие слуги. По вечерам овечий, беличий и человечий жир, очищенный и смешанный с благовониями наливали в медные плошки, чтобы Амин Эль Омра засыпал нагишом на плоской крыше в складках черного пекинского шелка из Запретного города, не страшась темноты и голоса ночи. Обнаженное лицо его было столь светло под звездами, что ночные бабочки и нетопыри слепо слетались на внутренний свет его кожи, где олива смешалась с кобыльим молоком, но не решались прикоснуться и хранили его мучительный сон издали темным облаком тел.
Вокруг дома был устроен сад — жасмин, олеандры, айва и светильники из иранского хрусталя спорили меж собою. В полдень в саду пела птица хумаюн. В полночь — в ветвях горела оперением птица Симург. Амин Эль Омра не держал стражи — сызмала питая отвращение к военной службе.
Его сад охраняли гиены из Эфиопии.
Гиены эти знали человеческую речь и окликали по имени всякого, кого хотели растерзать. Гиена — не зверь, но нечто, обращенное в зверя. В зрачках гиен был заключен камень «гиения». Каждый знал, что если отнять у гиены камень — можно обрести дар прорицания, но сделать это должно так, чтобы не повредить зрения гиены и не пролить ее крови. Поэтому дар прозрения будущего не дается никому, кто рожден от женщины. У гиены множество свойств, ее двуличная натура многострунна и глубока, как персторяд мастера-музыканта или завитки панциря небесной улитки, насмерть кружащие голову каждому, кто слишком часто смотрит вверх.
Амин Эль Омра обладал всеми свойствами, что присущи гиенам.
Александрийский физиолог знает, что величие гиены проявляется ночью.
Так же и величие человека по имени Амин Эль Омра проявлялось ночью, как морской камень обретает истинную окраску и переливы в проточной воде.
Тысячи тысяч рабов шли на торги, несли на предплечьях выжженные знаки Амина, торговцы прямо на рыночных помостах проверяли мужество юношей и девственность девушек — и все живое имело твердую цену.
Менялы и златокузнецы брали в оборот и в работу красное золото из его тайных приисков. Цветущие юноши шли по военным дорогам и падали в междоусобных схватках, стоило Амину пролить несколько капель вина на шелковый рукав, расшитый странными птицами, светящимися в темноте. Безымянные корабли приставали в чумных портах, изрыгая из трюмов черное дерево, диковинных зверей, невольников из всех частей света, пряности, драгоценное оружие, ткани и благовония, одна капля которых вызывает кровотечение, похоть или видения наяву.
Амин Эль Омра гнушался женщин — сама мысль о продолжении рода была ему ненавистна. Как смеет существовать сгусток плоти, способный сказать: во мне твоя кровь, отец!
В его доме не было женской половины. Место женской половины было отдано той части сада, куда он приказал свезти окаменелые деревья из пустыни, — и мертвые ветви тянулись в небо, как нищие, но не получали подаяния. Амин Эль Омра ненавидел волосы на лице и груди и свел их особой пастой, рецепт которой ему открыли евреи из Хивы, которым запрещено касаться щек железным лезвием. Волосы на щеках и над губою — то же самое, что трава на твоей могиле, — они признак возраста и времени, так писал Амин Эль Омра. И лицо его отражалось в Александрийском зеркале Страшной Матери, взятом из храма во время набега — лицо без имени и без изъяна — как лунный диск в кувшине для омовения — лишь коричная родинка слева над губой, как сердцевидное зернышко зрелого яблока, отмечало его. Он знал наизусть Коран, Тору и Новый Завет, нарушая заветы каждой из Книг, чтобы ни одна буква трех Книг не чувствовала себя обиженной.
Но убийства или заговора Амин Эль Омра не страшился — в его жилах текла кровь пророка, никто не решался пролить ее наземь. Говорили, что он может убить собеседника просто потому что он скучен и не красноречив. Он не соблюдал постов и открыто пил вино и брал с блюда щепоти зеленого меда гашишинов. Один старик дерзнул упрекнуть его за то, что своих врагов Амин норовит убить в спину, во сне или отравить. Амин рассмеялся и спросил: «Старик, я могу всё, хочешь я верну тебе молодость?» — «Как не хотеть, — вздохнул старик, — но разве ты — Бог, чтобы стереть с моего лица десятилетиями врезанные морщины?» Амин лишь смежил насурьмленные веки, и служители его сорвали с лица старика кожу скорняжным ножом, гладко выделали ее и набелили, как китайскую женскую маску. И послали страшный дар родным убитого — так что, воя на похоронах, они смогли увидеть лицо своего деда вечно юным и гладким, как золотое яблоко.
Имя Амина стало настолько горько и черно, что чистый человек не мог его произнести, не прополоскав рта соленой водой.
Трем страстям был подвержен Амин. Первой страстью была лютня — рубаб, из посеребренного конского черепа, с грифом удлиненным, как его трепетное горло. Этим инструментом Амин владел в совершенстве, пальцы его маленьких и слабых рук странствовали по струнам так, словно не имели костей.
Второй страстью его была каллиграфия.
Третья страсть — аравийские, персидские и варварийские кони.
Он один имел право повсеместно разводить и воспитывать их. Тысячи коней в самых отдаленных уголках земли носили на бедре то же клеймо, что и его рабы. Искусство начертания священных букв и
