Они познакомились на чьём-то дне рождения. Это само по себе было необычно, потому что, как правило, на подобные вечеринки он никогда не ходил, а в тот день пришёл. Что-то подтолкнуло его к такому решению. Предчувствие? Судьба? Предчувствие судьбы? Или всё начиналось уже тогда без его ведома и согласия, разворачивалось либо закручивалось день за днём, час за часом само собой?
Она поразила его мгновенно. Он сразу обратил внимание, как решительно выделяется она во всеобщей суматохе и пестроте праздника. Было в ней нечто особенное: неуловимое очарование вместе с огромной внутренней силой исходило от неё. И красивой она казалась до безумия. Большие чёрные глаза с длинными, чуть загнутыми на кончиках вниз крыльями-ресницами, длинные, ниже плеч, свободно ниспадающие волосы цвета вороньего крыла, изящная шея, гибкий стан в облегающем тоже чёрном длинном платье с разрезом до бедра. И голос — грудной, немного низкий и мягкий, ласковый.
Он бы так и любовался ею издалека, потому что был с женщинами робок и стеснителен, а она постоянно находилась в окружении множества более смелых поклонников, так бы и ушёл с вечеринки один, вздыхая и проклиная себя за нерешительность, если бы она вдруг, оставив поклонников в недобром недоумении и растерянности, не подошла к нему сама:
— Это белый танец. Ты… танцуешь?
Да пропади всё пропадом, весь мир в тартарары провались, лишь бы этот миг длился вечность, и глаза её улыбающиеся, манящие, и голос…
Они кружились, всецело поглощённые друг другом, не замечая ядовито-злобных насмешек в его адрес и раздражённо-недоуменных реплик — в её. Больше в тот вечер они не расставались. Далеко заполночь, вежливо, но решительно охладив пыл добровольных провожатых, она взяла его под руку, и они очутились на улице.
От всего происшедшего потом у него осталось только чувство огромного счастья и радости ожидания следующего дня.
Он так и не смог понять, ЧТО она в нём нашла. Что привлекло её, писаную красавицу, в обычном (свою внешность он всегда оценивал объективно), ничем не примечательном человеке. Было бы безумием ожидать от него звёзд с неба и разной прочей подобной чепухи, которую не скупясь так часто обещают друг другу влюблённые. Равно как и не стоило рассчитывать, что в один прекрасный день, расколдованный её любовью, он из тихого, неприметного человечка превратится в прекрасного и мужественного принца на белом скакуне.
Она это понимала, не могла не понимать. Она была умной женщиной, но несмотря ни на что не оттолкнула его. Всё случилось… случилось наоборот.
Обычно, если она не оставалась у него, он провожал её до дома. Они шли пешком через весь город в любую погоду, потому что для них погода всегда была солнечной. Затем, как это бывает, долго не могли расстаться у подъезда, каждый, опасаясь первым шагом обидеть другого, пока она не говорила ему горячим шёпотом «До завтра!», и тонкие каблучки стучали уже вверх по лестнице. А он, взбудораженный и счастливый, как пацан, отправлялся восвояси, насвистывая и засунув левую руку в карман брюк.
В первый раз они его не тронули. Просто в тёмном переулке, узком и затхлом, отделились вдруг от стены четыре фигуры, прижали его к холодным, покрытым плесенью камням, и один из них сказал:
— Слушай внимательно, мальчик. Завтра, нет, сегодня же забудешь эту девочку. Не про твою честь, понял? Если заупрямишься, хуже будет. Тогда пеняй на себя.
И растворились тихо и все вместе, словно слились со стенами.
Всю дорогу домой у него лихорадочно колотилось сердце и подкашивались ноги, но дома в тепле и уюте, после большой чашки кофе с приличной долей коньяка, он раздухарился и принялся выкрикивать в пустоту комнаты твёрдые фразы, отражающие его непоколебимость. Угрожать ему? Да ещё так банально? Нет, решено, завтра же он демонстративно покажется с ней в самых людных местах города, а вечером, как всегда, проводит домой и, уж конечно, не испугается каких-то наглецов.
Его уже ждали в том же самом переулке, и разговорами на этот раз никто себя не утруждал. Они били его молча, пыхтя и ухая от натуги и злости. Били жестоко, с упоением, потому что не кричал, потому что один, а их четверо, потому что он слабый, потому что она с ним…
Так продолжалось около двух месяцев. Ему требовалось время, чтобы залечить ушибы и ссадины, и они стали видеться реже. Он оправдывался частыми служебными командировками, она кивала в ответ молча и не верила. А потом он вдруг понял, что она всё давно знает…
Однажды, после очередного свидания, ему сломали нос, выбили несколько зубов и, кажется, отбили лёгкие. Когда окровавленный, почти без сознания, он дополз до больницы, левый глаз уже ничего не видел. Позже ему скажут, что ещё немного и осколок стекла насквозь пронзил бы глазное яблоко. А так пусть считает, что ему повезло…
Выйдя из больницы, он сделал две вещи: зарёкся носить очки на улице и сдался, отступил, проиграл — какая разница, как это называется!
Она искала с ним встречи — он всячески избегал её. Она звонила и писала ему — он не отвечал на звонки и жёг письма не читая. Она была полна решимости — он разбит, раздавлен, уничтожен.
Тогда, отчаявшись, в отместку она окатила его холодным презрением и полностью вычеркнула из своей жизни. Она умная женщина, он всегда это признавал. Но ни на секунду не переставал думать о ней. Иногда, когда становилось совсем уже невмоготу, он брал ручку и быстро записывал на листке бумаги. Так рождались сумбурные, без рифмы и размера, противу всех правил сочинённые его стихи…
Они рождались, и он тут же комкал их и выбрасывал в корзину.
И смешно и трогательно оказалось вспоминать время, когда он был бесконечно молод, непоправимо влюблён и неизбежно глуп. Когда ему не дано было ещё узнать, что счастье мимолётно и его нельзя растянуть на всю жизнь. Когда он упрямо не верил в преходящее и чувствовал себя бессмертным. Бессмертный глупец!
Увы, время — безжалостный враг с твёрдой рукою. Молодость прошла, занозив память тяжёлыми воспоминаниями, юношеская жизнерадостная глупость незаметно уступила место солидной житейской мудрости в домашнем халате и стоптанных тапочках, всезнающей и смертельно нудной. И только любовь, окрылив и затем растоптав, осталась жить, как осколок под сердцем — болезненный, но неизвлекаемый.
Вот и сейчас она склонилась над ним, распластавшимся в грязи, и плакала. И так хорошо ему сделалось… Ведь пришла! Пришла же, а значит, простила! А то, что плачет, — так это не беда, это, верно, от радости. Я ведь тоже…
