Избегая шевелиться, я поцеловал Ирку в волосы. В общем, куда смог дотянуться.
— Люблю тебя.
— А я тебя.
Какое-то время мы лежали молча.
День то темнел под набегающими облаками, то вновь высветлял комнату.
— Знаешь, — сказала Ирка, — когда человек находится на грани, когда он чувствует, что вот прямо сейчас может умереть, а потом грань вдруг отодвигается, то человек этот как бы заново рождается, на жизнь заново смотрит… — Ирка вздохнула. — Рекорды ставит…
Я приподнялся на локте.
— Ир, — сказал мягко, — ну что ты… Не было никакой грани. Девчонку вот надо было спасти, а о смерти и думать было некогда. Потом, когда отходняк, когда адреналин еще не выветрился, тогда кажется — ух, еле разминулся, простил бог…
Иркины глаза дрогнули, словно на миг ей стало больно.
— Простил бог? — спросила она задушенным голосом.
— Ир, ну там искаженно все воспринимается… А на самом деле — ничего выдающегося… Лишь бы спасти, думаешь, и все.
— А обо мне? О Вовке?
— Думал. Все время. Только это не первым слоем идет. И не вторым даже. Глубинным. Просто казалось, что я и вас тоже спасаю. И тебя, и Вовку. Словно вы там… рядом…
— Серьезно?
— Серьезно.
Ирка осторожно тронула мой лоб. Там, где пластырь.
— Спасибо.
А я подумал, что теперь уже обязательно доведу счет сумашедшего старика до нуля. Не сорок три будет. Не тридцать пять. Ноль.
Пусть это бред, пусть это пустое пророчество, я постараюсь, чтобы никто не умер.
В комнате опять потемнело.
Последующие два дня судьба сводила меня со стариком четырежды.
Мы словно притягивали друг друга. Может быть, оба желали одного и того же.
Сумасшедший сменил пиджак на драный свитер красно-бурого цвета. Щеки совсем запали. Глаза лихорадочно блестели. Из носа текло. Кисть правой руки была перемотана какой-то грязной тряпкой, заскорузлой от подсохшей крови.
Пах он жутко. Тяжелый запах немытого тела мешался с кислым душком, которым в жаркий день так и тянет из мусорного контейнера.
И блины, и бутерброды, и пиво, купленные мной, принимались им безразлично.
Лениво, чуть ли не механически старик набивал рот едой. По заросшему подбородку тек жир и слюни.
— Сколько? Сколько людей? — спрашивал уже я.
— Тридцать пять, — отвечал он. — Дурак! Тридцать пять!
Или не отвечал вовсе.
Я купил ему бейсболку, целофановый дождевик, носки и зонт.
— Тридцать пять! — перхал сумашедший, разбрасывая подарки. — Тридцать пять!
Я не понимал.
С каждой неудачной попыткой мне становилось все страшнее. Казалось, число вот-вот обретет жуткую наполненность. Овеществленность. Очеловеченность.
Вот-вот случится.
Я улыбался, гулял с Вовкой, любил Ирку. Я не показывал виду, что меня что-то терзает. Почему, думал я, почему тридцать пять?
Почему не меньше?
Наконец, в отчаянии я решил, что во чтобы то ни стало добьюсь от сумасшедшего объяснений.
Нет, я не был наивен. Я был не в себе.
А случай… Случай, конечно же, представился.
Мы столкнулись в небольшом скверике у «Маркет-Хауза».
Я срезал путь по натоптанной тропке между домами, выводящей прямиком к паркингу и служебному входу. Старик ковылял навстречу. Оглядывался. Тяжело дышал. Пучил глаза.
— Дураки! Дураки! — клокотало у него в горле.
Он бы прошел, проскочил мимо, но я сгреб в кулак свитер на его груди.
У него исказилось, изломалось лицо, застыло жалкой, недоумевающей гримасой. Пустой взгляд стал тревожным.
Обиженно хныкнув, сумасшедший попытался освободиться.
— Дурак…
Впереди от нас, метрах в двадцати, дрогнули кусты сирени.
Догонявшие старика легко проломились сквозь них и, заметив меня, перешли с бега на неспешный уверенный шаг. Я узнал в правом Лешу. Левый, судя по светлой куртке с полосками отражателей, был парковщиком.
Сумасшедший запереминался, беспокойно закрутил головой.
— Дурак… — повторил он. — Дураки…
И вцепился в мою руку холодыми пальцами:
— Позялуйстя…
— Встань за спину! — прошипел я ему.
Он моргнул светлыми глазами. Раз моргнул, другой. Словно ослышался или не понял. Потом все-таки шагнул за меня. Я чуть ослабил хватку, но свитера не выпустил.
— Тридцать пять, да… тридцать пять, — зашептал в ухо старик.
— Умолкни!
Леша с парковщиком остановились.
— Ну что, — сказал Леша, осклабясь, — надо ментов вызывать.
Шелестели липы. Покачивались у ног узорчатые тени. Где-то в стороне надрывно гудел клаксон.
— Ребята, давайте сегодня без ментовки? — предложил я.
— Да задолбал он уже! — кивнул парковщик на старика. Лицо у него покраснело от злости. — Сколько-сколько? — закривлялся он, передразнивая. — А потом — дурак-дурак!
— Сколько? — дохнул из-за моего плеча сумасшедший.
— Во, любуйся! — отрывистым, резким жестом показал парковщик. — Он же людей пугает!
— Я с ним поговорю, — сказал я.
— Морду бы ему начистить и ментам сдать, — Леша с сожалением вздохнул. — А там бы его в психушку какую-нибудь пристроили.
— Я поговорю с ним…
— Давай-давай, — Леша сощурился. Скривился.
Я, наверное, сильно упал в его глазах.
Развернувшись, буркнув что-то неразборчиво, он вперевалку пошел по тропе обратно. За ним, сплюнув, поспешил парковщик. Полоски отражателя блеснули под солнцем.
— Дураки, — шепнул сумасшедший.
— А ты?!
Не дав опомниться, я потащил его за собой.
У стены дома в обрамлении обломанной, оборванной сирени стояла самодельная скамейка. На нее я старика и опрокинул.
— Дурак!
Он закрылся руками, растопырив пальцы.
Я навис над ним. Злость и страх мои требовали чужого страха. Чужой боли. Чужой крови. Словно жертвы, чтобы утихомириться самим.
