Я — Господь Бог

яркая вспышка. Огромные, во всю стену, окна гостиной превратились в раму для этого зарева, такого яркого, что казалось, будто это какая-то игра. Но ослепительный сполох мгновенно превратился в гигантское бушующее пламя, которое погасило весь прочий свет в городе.

Сквозь небьющиеся стекла долетел глухой рокот — не гром, а его человеческая разрушительная имитация. И тотчас зазвучала многоголосая какофония самых разных сигналов тревоги, приведенных в действие взрывной волной, — истеричные, но не злобные звуки, подобные пустому лаю маленькой собачки из-за решетки.

Рассел невольно отпрянул от окна. Он знал, что произошло. Он сразу это понял. Он уже видел такое и испытал на собственной шкуре, в другом месте. Он знал, что эта вспышка означает неожиданное потрясение, страдание, пыль, крики, раны, проклятья и молитвы.

Означает смерть.

И вместе с этой вспышкой столь же внезапно мелькнули в сознании картины и воспоминания.

— Роберт, прошу тебя…

Его брат, охваченный волнением, проверял аппараты и объективы, рылся в карманах, нащупывая катушки с пленкой. Не глядя на него. Может, стеснялся. Может, уже представлял снимки, которые сделает.

— Ничего не случится, Рассел. Ты только не переживай.

— И куда ты?

Роберт ощутил запах его страха. Сам он привык к нему. Весь город был пронизан этим запахом. Он стоял в воздухе.

Словно недоброе предчувствие, что сбудется, словно кошмар, который не кончается с пробуждением, словно крики умирающих, которые не умолкают и после их смерти.

Он посмотрел на брата, будто впервые увидел его с тех пор, как они приехали в Приштину. Ему, перепуганному подростку, тут нечего было делать.

— Мне нужно пойти туда. Я должен быть там.

Рассел понимал, что иначе и быть не может. И в то же время сознавал, что никогда не смог бы, хоть сто жизней проживет еще, поступить так же, как его брат.

Он спустился в подвал через люк, накрытый старым пыльным ковром, а Роберт вышел на улицу. В солнечный день, в пыль, в войну.

Тогда он последний раз видел его живым.

Мысль эта словно подтолкнула Рассела — он бросился в спальню, схватил фотокамеру и вернулся к окну. Погасил весь свет, чтобы избежать отражения, и сделал несколько снимков того далекого, гипнотизирующего, окруженного нездоровым ореолом свечения. Он знал, что снимки эти совершенно бесполезны, но сделал их, чтобы наказать самого себя. Чтобы вспомнить, кто он, что сделал, чего не сделал.

Прошли годы с тех пор, как его брат вышел из ярко освещенной солнцем двери, которая, открывшись, на несколько мгновений усилила далекий звук непрерывных автоматных очередей.

Ничего не изменилось.

С того дня не было утра, чтобы он не просыпался с этой картиной перед глазами и этим звуком в ушах. С тех пор каждый его бесполезный щелчок затвором превращался в еще одну фотограмму того старого страха.

Продолжая нажимать на спуск, он почувствовал, что его охватила дрожь — дрожь от злобы, животной злобы, не стонущей, инстинктивной, словно душа содрогалась в нем, сотрясая и тело.

Щелчки затвора зазвучали лихорадочно,

щелк

щелк

щелк

щелк

щелк

с безумной яростью убийцы, выпустившего в свою жертву

Роберт

все патроны, какие были, но все равно продолжающего нажимать и нажимать на курок, не в силах остановиться, даже когда зазвучали лишь пустые и сухие щелчки бойка.

Хватит, черт побери!

Тотчас, словно вполне естественный ответ, донесся снаружи резкий, нетерпеливый вой сирен.

Проблесковые маячки без гнева.

Проблесковые маячки — яркие, добрые, здоровые, спешащие. Полиция, пожарные, «скорая помощь».

Город получил удар, город ранен, город просит о помощи. И все спешили, со всех сторон, со скоростью, какую позволяли им милосердие и воспитание.

Рассел отложил фотоаппарат и отыскал пульт управления телевизором. Включил и сразу попал на канал «Нью-Йорк-1». Передавали прогноз погоды. Но уже через две секунды человека на фоне картинок с дождем и солнцем без всякого предупреждения сменил крупный план Фейбера Эндрюса, одного из ведущих канала. Глубокий голос, умное лицо человека, оценивающего ситуацию не по долгу службы, а по- человечески.

— Мы только что получили сообщение о том, что мощный взрыв разрушил здание в Нижнем Ист- Сайде в Нью-Йорке. Число жертв уточняется, но уже ясно, что оно довольно значительно. Других сведений пока нет. В данный момент нам неизвестны причины и мотивы этого горестного события, оценку которому мы надеемся дать позднее, не квалифицировав его как уголовное преступление. Все хорошо помнят столь же печальные события недавнего прошлого. Сейчас весь город, вся Америка, возможно, весь мир с волнением ожидают разъяснений. Наши корреспонденты уже отправились на место события, и вскоре мы сможем сообщить вам самую последнюю информацию. Пока на этом все.

Рассел переключился на Си-эн-эн. Здесь тоже сообщали о взрыве, другие лица и другими словами, но с тем же смыслом. Рассел выключил звук, оставив только картинку, и опустился на диван. Свет за окном, казалось, исходил из холодной звездной дали космического пространства. А внизу слева лучилось солнце- убийца, затмевавшее все звезды.

Когда родители подарили ему эту квартиру, он порадовался, что оказался на двадцать седьмом этаже, откуда открывался восхитительный вид на весь Даунтаун: Бруклин и Манхэттенский мост слева, «Утюг» справа и Нью-Йорк-Лайф-Иншеранс-Билдинг прямо напротив.

Теперь эта панорама представляла собой лишь еще один повод для печали.

Все произошло так поспешно, так быстро с того момента, как его выпустили после ночи, проведенной в полицейском участке. И все же теперь, когда он вспоминал эти события, они прокручивались перед ним как в замедленной съемке. Он отчетливо помнил каждую деталь, каждую краску, каждое ощущение. Словно в наказание, бесконечно, вновь и вновь проживая эти мгновения.

Будто снова и навсегда оказался в Приштине.

Из полицейского отделения домой он ехал молча. И молчать собирался всю дорогу. Адвокат Корни Торнтон, старый друг семьи, понял его и на какое-то время оставил в покое.

Но потом передышка закончилась. И началась атака.

— Твоя мать очень беспокоится за тебя.

Не глядя на него, Рассел пожал плечами.

— Моя мать всегда из-за чего-нибудь беспокоится.

Он представил себе идеальную фигуру и холеное лицо Маргарет Тейлор Уэйд, принадлежащей к бостонской буржуазии, — по шкале ценностей в этом городе она могла считаться истинной аристократкой. Бостон — самый европейский город на восточном побережье Америки. Значит, самый изысканный. И Маргарет являла собой одну из самых ярких его представительниц.