В воздухе еще держался легкий запах пропитывающего вещества, которым их обрабатывали неделю назад.
Дешевая мебель, купленная по случаю, придавала помещению спартанский вид. Все книги в шкафу и на ночном столике попали сюда тем же путем. Многие подарили прихожане, некоторые он приобрел сам. Так или иначе, Маккин всегда выбирал для себя самые потрепанные и никому не нужные вещи. Отчасти в силу своего характера, но главным образом потому, что, если появлялась возможность хоть как-то изменить к лучшему повседневный быт, он предпочитал, чтобы лучше становилось детям, а не ему.
В соседней комнате, в спальне, голые стены оживляли только распятие над кроватью да репродукция картины Ван Гога с его фантастическими красками и нетривиальным взглядом на убожество своей комнаты в Желтом Доме в Арле.
И хотя два помещения, нарисованное и настоящее, весьма различались, все же казалось, будто они дополняют друг друга, а картина на белой стене — не что иное, как портал, через который можно перенестись куда-то далеко, в другое время.
Из окна без занавесок открывался океан, отражавший голубое, заполненное ветром апрельское небо. Когда в детстве случались подобные дни, мама говорила ему, что воздух, окрашенный солнцем, такого же цвета, как глаза у ангелов, а ветер не позволяет им плакать.
Горькая складка пролегла возле его рта и придала лицу другое выражение. Эти слова, исполненные фантазии и красок, он воспринял тогда таким чистым детским сознанием, что они навсегда сохранились в памяти.
Но последние известия Си-эн-эн передавали в этот момент другие слова и другие картины, которые оставят в его памяти иные сцены. Печальной привилегией делать это испокон веков обладала только война.
И война, как все эпидемии, рано или поздно расползалась повсюду.
На экране появился крупным планом Марк Ласситер, специальный корреспондент, человек осведомленный, но не верящий в то, что он видит и говорит. Темные круги под глазами, взлохмаченные волосы и мятый воротничок рубашки говорили о бессонной ночи.
За журналистом виднелись руины взорванного здания, откуда тянулись вверх издевательские струйки сероватого дыма, эти умирающие дети пламени, которое еще долго освещало во мраке ночи смятение людей. Пожарные боролись до самого утра, чтобы усмирить огонь. Но и сейчас еще длинные струи водометов указывали на то, что работа не закончена.
— За моей спиной вы видите здание, которое вчера было частично разрушено сильнейшим взрывом. После первого общего осмотра эксперты все еще пытаются понять его причины. Пока ничто не позволяет судить о том, идет ли речь о террористическом акте или о простом, хотя и трагическом инциденте. Одно несомненно: количество жертв и пропавших без вести весьма значительно. Спасатели работают безостановочно, используют все способы, чтобы извлечь из-под развалин погибших, и не теряют надежды найти выживших. Вот впечатляющие кадры, которые передает телекамера, установленная на нашем вертолете. Они не нуждаются ни в каких дополнительных комментариях относительно сути сегодняшней трагедии, которая потрясла город и всю страну и заставляет вспомнить другие картины и другие жертвы, которых люди и история никогда не забудут.
Картинка на экране сменилась, и голос Ласситера звучал теперь за кадром на фоне съемок с вертолета. С высоты зрелище выглядело еще более ужасающим. Двадцатидвухэтажное здание из красного кирпича взрыв расколол по вертикали до середины. Правая часть рухнула целиком, от левой остался высокий остов, похожий на перст, указующий в небо.
Линия разлома оказалась настолько четкой, что виднелись даже комнаты, оставшиеся без наружной стены, мебель и другие вещи, составлявшие часть чьей-то повседневной жизни.
На последнем этаже белая простыня зацепилась за что-то и тоскливо болталась в вихре от лопастей вертолета, подобно флагу, подающему знак капитуляции и траура.
По счастью, здание рухнуло на территорию небольшого парка, где находилось несколько площадок — детская, баскетбольная и две теннисных, — так что не повредило соседние дома и не умножило таким образом число жертв.
Взрыв, направленный в сторону Ист-Ривер, не затронул зданий на противоположном берегу, хотя воздушная волна и разбила вдребезги все стекла вокруг в довольно большом радиусе.
Возле разрушенного здания кипело яркое скопище машин «скорой помощи» и людей, которые с упрямой надеждой всеми силами стремились победить в этой борьбе со временем.
Комментатор вернулся на экран, заслонив картины отчаяния и смерти:
— Мэр Уилсон Голлемберг объявил чрезвычайное положение, тотчас прибыл на место происшествия и активно участвовал всю ночь в спасательных операциях. У нас имеется запись его заявления, которое он сделал вчера вечером сразу после того, как приехал на место события.
Картинка на экране снова сменилась с некоторой потерей качества, неизбежной в условиях, при каких проводилась видеозапись.
Мэр, высокий мужчина с открытым лицом, выглядел встревоженным, но в то же время внушал уверенность и спокойствие. Он стоял в белых лучах телекамер, снимавших его на фоне яркого пламени пожара. В этот момент смятения и опасности он коротко прокомментировал случившееся:
— Пока еще невозможно подвести итог и сделать какие-то выводы. Одно только могу обещать как мэр всем моим согражданам и как американец — всем американцам. Если существуют один или несколько человек, ответственных за этот гнусный акт, пусть они знают, что отныне для них нет спасения. Их жестокость будет наказана по заслугам.
Журналист снова дал картинку с места происшествия, которое для многих уже никогда не будет таким, как прежде.
— Пока это все из Нижнего Ист-Сайда в Нью-Йорке. Пресс-конференция ожидается в ближайшее время. Я сообщу, как будут развиваться события. С вами был Марк Ласситер.
Слова ведущего на экране прозвучали одновременно с трелью мобильника, лежавшего на столике возле кресла. Маккин выключил звук телевизора и ответил на вызов. В аппарате раздался сдавленный от волнения голос Пола Смита, приходского священника церкви Святого Бенедикта:
— Майкл, смотришь телевизор?
— Да.
— Кошмар.
— Да, кошмар.
— Столько людей. Столько погибших. Столько отчаяния. Я не могу прийти в себя. Что могло быть в голове у того, кто сотворил такое?
Преподобный Маккин почувствовал, как его охватывает какая-то странная, безнадежная усталость, как всякого нормального человека, когда он сталкивается с полным отсутствием человечности в ближних.
— Боюсь, мы должны осознать одну истину, Пол. Ненависть — это уже не чувство. Теперь это вирус. Когда он поражает душу, разум бессилен. И людям все труднее и труднее защищаться.
Старый священник помолчал, видимо, размышляя над услышанным. Потом высказал сомнение, которое, наверное, и послужило истинной причиной его звонка:
— После того, что сейчас произошло, ты полагаешь, уместно проводить торжественную литургию? Не кажется ли тебе, что в такой ситуации лучше было бы провести более скромную службу?
В приходе церкви Святого Бенедикта месса в десять сорок пять утра была самой важной из всех воскресных служб. Поэтому в расписании у входа она называлась торжественной. На хорах над входом в церковь, где находились орган и трубы, располагался хор. Другие певцы исполняли псалмы непосредственно в алтаре.
Начиналась служба небольшой процессией, в которой кроме священника и четырех служек в белых облачениях участвовали также некоторые верующие, всегда разные, выбранные среди прихожан.
Маккин подумал немого и покачал головой, как будто собеседник мог видеть его:
— Нет, Пол. Думаю, что именно сегодня торжественная месса могла бы стать одновременно и выражением нашего отношения к случившемуся и ответом на это варварство. Откуда бы оно ни явилось. Будем по-прежнему молить Господа самым достойным, на наш взгляд, образом. И столь же торжественно
