Иногда он задавался вопросом, как сложилась бы его судьба, не последуй он тому, что церковный мир называл призванием. Имел бы жену, детей, работу, нормальную жизнь.
Ему исполнилось тридцать восемь, и много лет тому назад, когда он сделал свой выбор, ему объяснили, от чего он отказывается. И все же это было предупреждение, а не опыт.
Сейчас он временами ощущал в душе пустоту, которой не мог дать названия, но в то же время не сомневался, что она составляет часть жизненного пути каждого пребывающего на этой земле. Ему эта пустота ежедневно возмещалась общением с детьми, которым он помогал избежать ее.
В конце концов он решил, что самое трудное не в том, чтобы понять, а в том, чтобы, поняв, продолжать свой путь, несмотря ни на какие трудности. Сейчас такой подход следовало считать самым приближенным к Вере из всего, что он мог предложить самому себе и другим.
И Богу.
— Вот и я, отец Маккин.
Голос прозвучал неожиданно и без предупреждения. Он донесся из полумрака, из не знающего покоя мира, о котором он на несколько мгновений забыл. Священник оперся на подлокотник и обратился к решетке.
В неровном свете за ней виднелась фигура, похоже, в чем-то зеленом.
— Добрый день. Чем могу помочь?
— Ничем. Думаю, вы меня ждали.
Слова эти смутили его. Голос звучал мрачно, но спокойно — голос человека, который нисколько не страшится пропасти, куда заглядывает.
— Мы знакомы?
— Очень хорошо. Или совсем не знакомы, как угодно.
Растерянность превратилась в легкое беспокойство. Священник укрылся за единственными словами, какие мог предложить:
— Ты вошел в исповедальню. Я полагаю, хочешь исповедаться?
— Да.
Короткий ответ прозвучал решительно, но небрежно.
— Тогда расскажи о своих прегрешениях.
— У меня нет их. Я не ищу отпущения грехов, потому что не нуждаюсь в нем. Но в любом случае знаю, что вы не отпустили бы их.
Священник оторопел от такого заявления о бесполезности исповеди. Судя по тону, это шло не просто от самомнения, а от чего-то гораздо более внушительного и опустошающего.
В другой раз преподобный Майкл Маккин, наверное, отреагировал бы иначе. Теперь же у него перед глазами мелькали страшные кадры, в ушах стояла какофония смерти, и его охватило чувство бессилия, какое возникает после бессонной ночи.
— Если так, то чем же я могу помочь тебе?
— Ничем. Я только хотел сообщить вам кое-что.
— Что же?
Человек помолчал, но не потому, что не решался ответить. Он давал священнику время отогнать все прочие мысли и сосредоточиться только на том, что сейчас скажет ему.
— Это я сделал.
— Что?
— Это я взорвал здание в Нижнем Ист-Сайде.
У отца Маккина перехватило дыхание.
Он вновь увидел эту картину. Тучи пыли, машины «скорой помощи», крики раненых, кровь, трупы, слезы выживших, отчаяние оставшихся без крова. Заявления по телевидению. И весь город, вся страна снова охвачены страхом, который, как сказал кто-то, оказался единственным настоящим всадником Апокалипсиса. И неясный силуэт по ту сторону тонкой перегородки утверждал, что именно он отвечает за все это.
Разум подсказал Маккину, что не нужно спешить с ответом, а лучше спокойно обдумать услышанное. Некоторым больным людям нравится брать на себя вину за убийство или какое-то несчастье, к которому они не имеют ни малейшего отношения.
— Знаю, о чем вы думаете сейчас.
— О чем?
— Что я мифоман и нет ничего, что подтверждало бы истинность моих слов.
Майкл Маккин, разумный человек, священник по убеждению, в этот момент вдруг ощутил себя едва ли не животным, все чувства которого напряглись до предела. Инстинкт предков, надрываясь, кричал ему, что человек по ту сторону исповедальни говорит правду.
Ему понадобилось перевести дыхание, прежде чем он смог продолжать.
Собеседник понял и с уважением отнесся к его молчанию. Когда же священник наконец заговорил, то воззвал к милосердию, хотя и понимал, что не встретит отклика.
— Зачем тебе все эти мертвые, все это страдание?
— Я хочу справедливости. А справедливость никогда не должна порождать боль. Про нее столько кричали в прошлом, что сегодня она уже превратилась в предмет культа. Почему же в этот раз должно быть иначе?
— Что ты понимаешь под справедливостью?
— Разверзающееся Красное море. Содом. Гоморру. У меня много и других примеров, если угодно.
Он помолчал. Маккину в его части исповедальни, которая в этот момент превратилась в самое ледяное место на свете, хотелось заорать, что все это библейские сказки, что их нельзя понимать буквально, что…
Он сдержался и, упустив время, не успел возразить. Его собеседник понял это как приглашение продолжать.
— У людей было два Евангелия, одно для души, другое для жизни. Одно религиозное, другое светское. Оба учили людей более или менее одному и тому же. Братство, справедливость, равенство. Находились люди, которые распространяли эти идеи по всему миру и во все времена.
Голос, казалось, доносился из какого-то другого места, куда более далекого, чем расстояние, разделявшее их, теперь он звучал как легкое дуновение, и в нем слышалось разочарование. Разочарование, порождающее злобу, а не слезы.
— Но почти ни у кого не нашлось сил жить по заповедям, которые проповедовали Евангелия.
— Все люди несовершенны. По природе своей. Как ты можешь не испытывать сочувствия? Неужели не раскаиваешься в содеянном?
— Нет. Напротив, повторю его. И вы первый узнаете об этом.
Отец Маккин закрыл лицо руками. Происходящее превышало его силы. Если слова этого человека соответствовали истине, то такое испытание ему определенно не по плечу. Как и любому другому в одеянии священника. Голос зазвучал громче. Без злобы, но убедительно. Полный сочувствия.
— В ваших словах во время службы ощущалось страдание, слышалось сопереживание. Но в них не звучала истинная вера.
Священник тщетно попытался протестовать — не против этих слов, а против собственного страха:
— Как ты можешь говорить такое?
Человек продолжал, словно не слышал вопроса:
— Я помогу вам найти веру, Майкл Маккин. Сумею.
Он опять помолчал. Потом произнес три слова, которыми начиналась вечность:
— Я — Господь Бог.
Глава 15
