Просыпались…
Вспомнил вот про пеналы. Про эти, про серебристые. Которые перетаскивали из «Боинга». Там же… как их…
Еще кончалась первая неделя моего лечения.
Сосед куда-то исчез. Общий зал в обед был полупустой. Многие, говорили, выписались. Но бродил шепоток, что их перевели в другой корпус. Хосе, обычно подвижный, порывистый, суетливый, от сытости спал на ходу. Меня пичкали таблетками и какими-то малопонятными тестами. Что-то все замеряли, тискали, светили в глаза, словно хотели найти там мое «оло».
Потом, ближе к вечеру, появились вы.
За вами вкатили столик, а на столике как раз лежал пенал. Да, как раз он. Металлический, со скругленными краями и кнопками с цифрами на боковой грани. От него веяло холодом, он даже на взгляд казался ледяным. А вы сказали: «Ну что, Мигель, ты готов?». И присели ко мне. Я чувствовал ваше бедро у своего колена. Острые секунды счастья. Рвется в бой caman…
«Да, сеньора ангел». – «Зови меня Эли, Мигель. Мы станем с тобой хорошими друзьями». «Только друзьями?» – спросил я, с испугом следя, как ползут по простынке к вам мои руки. «М-м-м, – улыбнулись вы, – давай не торопить события».
Я не обращал внимания, стоит ли кто-то рядом. Санитары, помощники – они все были вне. Мой мир составляли вы и я. Этого было достаточно.
Появление инъектора в ваших руках было как волшебство. Если его кто-то и подал, мозг мой не зафиксировал.
«Ты знаешь, что это, Мигель?» – спросили вы. Я кивнул. Вы притянули к койке столик с пеналом. За окном грохнуло, распорола сгущающиеся сумерки ветвистая молния, зашумел, зашипел, омыл стекло дождь. Вы легко коснулись кнопок с цифрами. Пенал, помедлив, выдавил на крышке зеленый огонек и распахнулся. Утопленный в чем-то мягком, в нем лежал несоразмерно маленький цилиндрик. Вы достали его и со щелчком вставили в инъектор.
Густая, комковатая жидкость внутри при свете новой молнии вспыхнула неоном.
«Тебе не нужно бояться, Мигель», – сказали вы. «Я ничего не боюсь, когда вы рядом», – сказал я. Вы качнули головой. «Очень хорошо, Мигель. Напряги шею и не шевелись».
Рыльце инъектора коснулось моей кожи.
«Мигель, – сказали вы, – сейчас я впрысну тебе наниты. Это такие маленькие биомеханические штучки. Очень мелкие. Малюсенькие. Через кровь они проникнут тебе в голову». «Зачем?» – спросил я. Мне было интересно и совсем не страшно. Вы посмотрели мне в глаза.
Инъектор пшикнул. Шею кольнуло. Небольно, мошка и то сильнее кусает. Зазудело, конечно, но я не решился расчесать. Понятно, что нельзя.
«Эти наниты, Мигель, – сказали вы, – как маленькие доктора. Они найдут твои болячки и вылечат их. И не допустят, чтобы ты заболел снова. А еще сделают тебя сильным, быстрым и бесстрашным». «Тогда я – за», – сказал я. А вы наклонились ко мне и поцеловали в щеку. «Я и не сомневалась, Мигель».
Гроза высветила ваше лицо. Ничего от ыхеу. Обычное лицо. Может быть, несколько напряженное. Я потянулся к нему.
«Нет-нет, Мигель, – сказали вы, поднимаясь, – тебе необходимо поспать». «Я не хочу», – сказал я и зевнул. Неожиданно для самого себя. «Вот видишь, – улыбнулись вы. – Спи. Я приду завтра». И – бах! – я уже сплю.
Сквозь сон мне слышался дождь, скрип колесиков, шаги.
Потом один голос произнес: «Смотрите, Элизабет, член у него так и стоит. Латино, похоже, перевозбудился». Тогда вы и сказали, что я – уникальный Мигель. Потом добавили еще что-то. Дурачок? Но я во сне не обиделся, потому как – ласково прозвучало.
Я подумал, что стану здоровым, сильным и бесстрашным, и тогда точно вас завоюю.
А тут, представляете, подсел ко мне старик Маноло, посмотрел, как я листы черкаю, а потом в пустоту пялюсь, вспоминая, покряхтел, пожевал губами и закивал: «Правильно делаешь, Мигель. Твой дед Апетубебе такой же был». Я ему: «Какой?». А он: «Страстный и на голову больной». Я-то фыркнул, что не фыркнуть-то, но Маноло лишь редкозубый рот ощерил. «Он, дед твой, тоже белую полюбил как-то. Мы молодые были, подались, знаешь, в столицу…»
Он замолчал, полез за пазуху. В пальцах его задрожал старенький фотоснимок. Черно-белый. С ломкими углами. «Вот такие мы были», – произнес он, давая мне рассмотреть изображение. Деда я узнал сразу. А юный Маноло оказался светлей и щекастей нынешнего. Оба были в пончо и при ружьях. «И такая была любовь… – сказал мне старик со вздохом. – Только он не письма писал, неграмотный был, все больше песни сочинял. Гоняли его, знаешь, с собаками…»
Он сочувственно похлопал меня по плечу, а я подумал, что, может быть, моя любовь к вам – наследственная. Если и дед Апетубебе…
Конечно, глупости пишу. Сложно это, разбираться в себе и своих чувствах. Деда вот приплел. А зачем? Нет, не знаю.
И все же тревожно мне. К чему эти наниты вспомнились? Сны – к чему?
Я вот думаю, наниты, наверное, все еще во мне. Может, это от них и память у меня худая, и сны, и туман в голове. Конечно, трясучка теперь если и начинается, то быстро сходит на нет. А порезался тут, так рана поголубела, выдавила капельку крови и срослась. Но…
Я почему-то со страхом представляю, что еще я забыл. Я же вспомню, обязательно вспомню, это лишь вопрос времени, и знаете, Элизабет, как бы мне не вспомнить нечто ужасное. Я чувствую, оно ворочается во мне. Мутное, черное нечто.
Вы лучше приезжайте скорей.
Я прожду вас в деревне еще три дня. Не хочется, чтобы мы разминулись. Так что три дня вытерплю. Письмо отдам Альсе. Она собирается в Темиле на демонстрацию – поддерживать президента. Думаю, из столицы-то быстрее дойдет. Люблю. Жду. Ваш Мигель.
Здравствуйте, Элизабет.
Вот оно и случилось. Пишу вам, а кривая ухмылка нет-нет да и дернет губы. Горечь на языке, горечь в сердце, и все равно…
Вчера я слышал Зов.
Вы не знаете, что такое Зов? Ну уж, не лукавьте. Знаете. Я помню. Я даже не жду вас теперь. Зачем? Зов гонит меня совсем в другую сторону, на юго-восток, в Темиле.
Но я туда не пойду, я все-таки уникальный Мигель.
Как ни странно, мне вдруг стало легко. Столько изводил себя, тысячу раз представлял себе нашу встречу… Тяжело писать. Зов становится сильнее, когда я начинаю думать, какая вы г… Мне очень хочется посмотреть вам в глаза.
В деревне пусто. Тянет гарью. Но старой гарью, давно уже выдохшейся. Тропинки заросли остролистом. Кажется, будто никто уже с год здесь не живет. Это не укладывается в моей голове, потому что Альса, Рауль, Хосе, Рубен, старуха Отонотоми… Буквально вчера они были рядом. Неужели это наниты что-то во мне нарушили? Или, наоборот, исправили?
Не могу, не могу понять, что я вижу – правду или иллюзию. Может быть, иллюзия была как раз вчера. И Энрико не пылил в своем фургончике на рынок в Чейясу. И Рауль не ходил вокруг меня, облизываясь: «Мигель, дай почитать, ну, дай!». И Маноло… И дружок его Анхель… И Педро Велоза, тот еще сорванец, не попадал в окно тряпочным мячом.
Иди, иди в Темиле. Иди.
Зов настойчив. Он грозен. Ему нелегко сопротивляться. Я догадываюсь, что там будет, в Темиле. Но нет, буду лучше писать. Вспоминать вас, Элизабет.
Иначе рука невольно начинает искать мачете. Существующее. Несуществующее. То, что лежит, обернутое в промасленную тряпку, под половицей.
Пальцы дрожат. Ломаю второй уже карандаш. Хосе возникает на секунду у стены и произносит: «Мы – кровожадные уроды». Ору ему: «Неправда!».
Ведь неправда.
Зов, он, возникнув во мне, окончательно выпустил и память на волю. Я знаю, не должно быть во мне
