девочку, ее косички навсегда замерли антеннками, она улыбается, глаза удивленные, круглые. Не успела испугаться – сброс температуры случился мгновенно, и девочка застыла, как застывает с поднятым хвостом живой тунец в морозильной камере. На водительском сидении молодая женщина. Едва я встречаюсь с ней взглядом, останавливаюсь, замираю, не дыша.
Ее глаза… два синих озера… две светлые галактики…
Прихожу в себя от писка автоматики. Температура внутри костюма резко понижается – когда я хожу, то грею сам себя, с источниками питания в мертвом мире сложно. И автоматика толкает меня дальше. Десяток шагов – и разворачиваюсь, мне хочется посмотреть на нее еще, но едва сквозь стекло автомобиля вижу собранные в пучок светлые волосы, совладать с собой не могу – так страшно увидеть ее снова, увидеть мертвой. И я топчусь на месте, словно заводной слоненок.
Это Эвелина Гудмен, мы жили по соседству, и я был влюблен в нее. Давно, еще в школе. Я посвящал ей стихи.
«Ее глаза – два синих озера,
Две светлые галактики»…
Она так и не узнала, что я ее любил. Год назад я видел ее случайно из автобуса и потом бредил вечер и всю ночь, всколыхнулось забытое, заболело, и я, побрившись утром, подрагивая от страха, с букетом незабудок пошел в ее дом. Дверь открыла толстая афроамериканка, посмотрела сочувствующе черными глазами и сказала, что семейство Гудменов давно здесь не живет.
В тот вечер я первый раз напился.
Пискнула автоматика, моргнул малиновый индикатор на стекле шлема – сердцебиение за пределами допустимой нормы. Глубоко вдохнул… выдохнул… вдохнул и поперхнулся воздухом от простой и ясной мысли: я ведь все время думал, что именно она будет той самой единственной оставшейся в живых. Глупо и смешно, только я представлял именно ее, Эвелину, в брючном, бирюзовом облегающем ее великолепную античную фигуру костюме, ее светлые, уложенные, как обычно, в пучок волосы. В разных вариантах представлял: поначалу в интерьерах гостиных, потом, когда удостоверился, что в домах живых остаться не могло, мне казалось, что мы встретимся в одном из теплых сухих подвалов. Даже в грязных коллекторах остывающих теплоцентралей, где меня встречали единственные теперь земные животные – полчища крыс. Везде представлялась мне она, два синих озера, две светлые галактики, заметившие меня, наконец. И узкая ладонь, протянутая мне навстречу…
Индикатор заморгал, скрывая от взгляда ее голову, застывшую твердо, словно она еще продолжала вглядываться вдоль улицы в поисках удобной парковки, и я отвернулся, пошел сверкающим тротуаром, похрустывая звенящими кристаллами льда.
Девочка с косичками – наверное, ее дочь. Они умерли одновременно с шестью миллиардами семьюстами миллионами жителей планеты, когда выброс энергии при столкновении летящих со скоростью света частиц материи отшвырнул Землю с ее орбиты в космос, словно пинок гигантского футболиста – мяч.
Я один знал, к каким последствиям может привести этот эксперимент. Я с точностью до сотни километров рассчитал удаление Земли от Солнца в случае катастрофы. Надо мной посмеялись. Надо же, каков гений, юнец, младший инженер адронной группы! Он смеет указывать Нобелевским лауреатам! Они находили мои расчеты «модели поведения вращающегося тела с жидким ядром при воздействии внешнего удара» весьма забавными, смеялись в лицо и не стеснялись скабрезных шуточек.
За день до эксперимента я вывел из строя электромагниты Бернской станции. Меня поймали там же, передали полиции, ускоренно уволили, объявили сумасшедшим. Потому двери газет и телекомпаний для меня закрылись – кому интересно иметь дело с чокнутым?
Вывешенные в Интернет расчеты и призыв отменить опасный эксперимент игнорировались. Бернские электромагниты были восстановлены и оглашена новая дата эксперимента.
В отчаянии я бродил по улицам, призывая людей запасаться горючим и едой, уходить в подвалы, собирать теплую одежду. Меня не слышали, обходили стороной, полицейские заинтересовались моими плакатами по-своему – сдали в психлечебницу. На осмотре я взбеленился, плевался во врачей, называл их мертвецами, грозился, что если они не выпустят меня сейчас же и не отведут к Президенту, их семьи погибнут…
В одиночке с мягкими стенами и жесткой кроватью без матраца я хотел повеситься. Припрятал жгуты, которыми связывают буйных, оставленные опрометчиво как-то санитарами, ждал вечера, чтобы никто мне не помешал. И от нечего делать, уверившись в скором решении своей жизни, я начал считать. Цифры всегда успокаивали меня. Мне показалась тогда забавной задача подсчитать, сколько же человек может остаться в живых во вселенской катастрофе, если мгновенно внешняя среда станет враждебной. Результаты изумили меня. Настолько, что я отдал жгуты на следующее утро при обходе врачам, демонстрируя свою лояльность.
Через неделю, всего за два дня до пуска частиц в ускоритель, меня выписали из лечебницы. Я успел сделать этот костюм и оборудовать себе подобие бункера в подвале гаража.
И теперь ежедневно я обхожу мертвый город. Ведь в мире осталось еще две тысячи сто восемьдесят семь человек. И одна из них здесь. Ей до тридцати, у нее светлые волосы.
И я ее найду.
2. Личности. Идеи. Мысли
Павел Амнуэль
Мудрость против разума
Три года назад в Москве прошел IV Российский философский конгресс «Философия и будущее цивилизации». В МГУ собрались сотни ученых. Количество принятых к публикации тезисов превысило тысячу, и их пришлось распределить по пяти внушительной толщины томам, вышедшим из печати в день начала работы Конгресса.
Есть там и тезисы моего доклада на тему «Фантастика и эвереттика». Эвереттика – наука о многомирии – в последние годы стала (во всяком случае, на Западе) популярной дисциплиной, ею интересуются и ее разрабатывают физики и философы, будущее человечества прямо зависит от эвереттических идей, размышлений и выводов о том, по какой из ветвей Мультиверсума будет развиваться человечество.
В России, однако, эвереттика еще не входит в число официально признанных наукой дисциплин. К счастью, и к лженауке (паранауке) эвереттику тоже не причислили, иначе мой доклад попал бы в материалы коллоквиума «Наука и паранаука», состоявшегося в рамках Конгресса.
Открыл работу Конгресса ректор МГУ, академик РАН Виктор Антонович Садовничий, прочитавший доклад на тему «Знание и мудрость в глобализирующемся мире». Мир, как известно, глобализируется, количество знаний растет, а вот мудрости у человечества что-то не прибавляется. Да и не может пока человечество быть мудрым – по очень простой причине, которую легко понять, внимательно прочитав доклад В. А. Садовничего. Ибо что такое мудрость и чем она отличается от знания?
«В отличие от знания, образованности, информативности, – утверждает академик В. А. Садовничий, – мудрость в моем понимании – это способность принимать и усваивать опыт жизни предыдущих поколений. Без этого невозможно развитие науки и культуры, а значит, и цивилизации. Но прошлый опыт мы не должны принимать как догму, как безжизненный абсолют. Его нужно усваивать творчески и критически. Наука только так и может развиваться».
«Я отмечу еще одно различие, которое лежит между «знанием» и «мудростью», – продолжал он. – Научное знание как таковое интернационально. Оно одинаково для всех стран и народов. Мудрость, как мне кажется, наоборот, глубоко национальна. Она включена в афоризмы, пословицы, поговорки, сказки и носит преимущественно нравственное, этическое, ценностное содержание. Поэтому нередко к, казалось бы, внешне одним и тем же жизненным ситуациям, к одному и тому же жизненному опыту люди, принадлежащие к разным этносам, относятся существенно по-разному.
Чем такое различие можно было бы объяснить? Думаю, двумя обстоятельствами. Первое. Мудрость – это разговор о жизни, о ее смысле. А жизнь у всех народов разная. Второе. Родной язык, на котором этот разговор о жизни ведется, – его внутренняя музыка. Все это часто плохо воспринимается чужим ухом. «Ни прозвание, ни вероисповедание, ни самая кровь предков не делают человека принадлежностью той или другой народности. Кто и на каком языке думает, тот тому народу и принадлежит». Эти слова принадлежат
