Бус в тумбочке не оказалось, но вместо них я обнаружил свернутый вчетверо лист бумаги с текстом, написанным моей рукой.
– Ира! – крикнул я. – Бус нет в ящике.
Она выглянула из спальни – полностью одетая, с расческой в руке – и окинула меня недоуменным взглядом, от которого у меня кольнуло сердце.
– Зачем мне бусы, если мы едем к Лёве?
Резонный вопрос, я сам хотел спросить ее об этом пару минут назад.
– Ты сказала, чтобы я взял их в тумбочке под телевизором.
Ира подошла, продолжая елозить расческой по уже уложенным волосам.
– Я не просила, – сказала она. – С тобой все в порядке? Может, все-таки останемся дома?
– Все в порядке, – пробормотал я.
– Тогда одевайся. Я уже готова, а ты нет.
Мог ли я дать голову на отсечение, что подсказка Иры не прозвучала у меня в голове, как у пророков звучит в сознании Глас Божий?
– Сейчас, – сказал я и поднес к глазам листок.
Не так уж много там было написано. С первого взгляда мне показалось, что лист заполнен полностью, а оказалось – на треть.
«Полная плотность темного вещества в Точке Омега такова, чтобы поддерживать Вселенную в состоянии неустойчивого равновесия между расширением и сжатием. Неустойчивость чувствительна к изменениям сколь угодно малых параметров. В теории хаоса бабочка, взмахнув крылом в Австралии, может вызвать ураган в Канзасе. Человек, перебежавший улицу на красный свет и резко остановившийся перед пронесшейся мимо машиной, может вызвать много миллиардов лет спустя изменения в состоянии Точки Омега, достаточные, чтобы Вселенная…»
Текст обрывался на середине предложения.
Где причина, где следствие? Текст был намеренно оборван, чтобы не длить уже понятое объяснение, или я сумел понять все, что нужно, из случайно оборванного текста?
Бумага появилась в ящике, потому что мне оказалась нужна подсказка, или я понял, как следует поступить, потому что в тумбочке нашелся нужный текст?
Одно я знал точно: бумага и текст – не из этой эмуляции.
Как и я сам. И голос Иры, подсказавший мне, где я спрятал подсказку. Если спрятал.
Такое невозможно проверить. Находишь в неожиданном месте неожиданную вещь и не можешь вспомнить, сам ли положил ее туда, хотя и уверен, что не клал. Человек часто вспоминает то, чего никогда не переживал, но знал по рассказам очевидцев. И часто забывает то, чему был свидетелем.
– Ты идешь или передумал? – нетерпеливо спросила Ира из прихожей.
У Лёвы, похоже, ничего не менялось в жизнях. Он был таким, каким я его помнил: немного обросшим, немного небритым, насколько это позволяли приличия и преподавательский статус – философ, дескать, может и даже должен выделяться некоторой отстраненностью, выбрать имидж, не нарушающий (во всяком случае, явно) порядков советского общежития, но показывающий, что это личность немного не от мира сего.
– Хорошо, что вы пришли. У меня новость, – объявил он, когда мы сели на свои обычные места (я не ошибся – уселся на табурет возле стены, и Лёва не окинул меня удивленным взглядом).
Я не удержался и сказал:
– Горбачева избрали, наконец?
– Откуда ты знаешь? – с подозрением поинтересовался Лёва.
– Дедукция, – пробормотал я. – Ты говорил, что его вот-вот выберут.
– Действительно, – погрустнел Лёва. – Мне звонил Ариф… ты его не знаешь… из «Бакрабочего», он отправил в набор экстренное сообщение о пленуме, утром это будет в газете. И по телевизору скажут. Молодой, энергичный… Я так и знал, что его выберут. Это здорово!
В прежней жизни, о которой Лёва не помнил, ему пришлось уйти с кафедры, поскольку ортодоксальный курс диамата не вписывался в новые, никому, впрочем, не понятные планы. В девяносто первом, через год после нашего с Ирой и Женечкой отъезда в Израиль, Лёва перебрался в Штаты – политический беженец, надо же… Обосновавшись в Нью-Йорке, он объявил себя профессором психологии и начал раздавать советы (платные, естественно) неудачникам в семейной жизни. В той самой, которую сам так и не сумел создать. Не следовало бы Лёве радоваться приходу к власти «молодого и энергичного». Впрочем, здесь и сейчас жизнь могла пойти по иной колее, и я был бы последним, кто решился предсказать Лёве его судьбу.
– Ну и хорошо, – сказал я рассеянно. – Я не о том хотел с тобой поговорить.
– Да? – еще больше погрустнел Лёва. Он-то собирался говорить только о Горбачеве, о предполагаемом будущем великой советской державы и собственном месте в этом счастливом (теперь!) будущем. – А что? Случилось что-нибудь?
– Представь, что у тебя есть возможность управлять мирозданием. Изменять его одним лишь своим решением.
– Вообразить себя Богом? – Лёва не понимал, к чему я клоню, и решил, что вопрос схоластический, мне просто нечем было занять ум в выходные, вот я и ударился в философию, более того – в теизм. – Пустое дело. Я не могу вообразить себя Богом, во-первых, потому что я в него не верю, а во-вторых, если бы и верил, то не мог бы думать так, как он, поскольку у нас с ним принципиально разные подходы к реальности.
– Почему? – спросил я.
– Бог бесконечен и всеведущ, – объяснил Лёва. – А мой мозг конечен и потому всеведущим быть не может. Пытаясь вообразить себя Богом, я в бесконечное число раз преуменьшаю его возможности и в бесконечное число раз преувеличиваю свои.
Обе операции бессмысленны, а с точки зрения логики…
– Хорошо, – поспешно согласился я. Пока Лёва произносил тираду, я понял, наконец, чего на самом деле от него хотел, за чем пришел и какой вопрос следует задать.
– Если бы тебе пришлось решать… – заговорил я медленно, подбирая слова, чтобы не возникло недопонимания. – На одной чаше весов жизни и судьбы людей… тысяч, может, миллионов. А на другой чаше твоя жизнь и жизнь самого близкого тебе человека…
Прокол. Я знал: у Лёвы нет человека, настолько ему близкого, чтобы могла возникнуть дилемма выбора. То есть, такого человека не было у него в прежней жизни, а здесь… сейчас… Я бросил взгляд на Иру. Она сидела, сложив на груди руки и закрыв глаза.
Лёва поднял брови. Проблема, как он, видимо, считал, гроша ломаного не стоила.
– При этом, – добавил я, – ты не знаешь, какое действие должен совершить, приняв то или иное решение. Ну, скажем…
Судьба мира зависит от того, что ты выберешь – перейти улицу на красный свет или дождаться зеленого. Но ты не знаешь, какой твой поступок какому твоему же выбору соответствует. Ты даже не знаешь, что судьба мира зависит от того, перейдешь ли ты улицу на красный свет.
– Глупость какая, – пробормотал Лёва и поднял на меня взгляд, в котором я, к своему недоумению, увидел неприкрытую ненависть; ошибиться было так же трудно, как не отличить красный цвет светофора от зеленого.
– Чушь! Это выбор обезьяны. Бросай монетку. Почему ты спрашиваешь меня об этом?
– Ты писал диссертацию о философских принципах квантовой физики.
– Как давно это было… – произнес Лёва с неожиданной грустью.
Он действительно сожалел о времени, когда занимался поисками философской системы в квантовых уравнениях, а не преподавал основы марксистской диалектики?
– Миша, – сказал Лёва, глядя не на меня, а на Иру со странным выражением, которое я не сразу понял, а поняв, не сумел сдержать шумного вздоха. Вот оно что…
Почему Ира не смотрела на меня? Впрочем, и на Лёву тоже.
Она сидела, закрыв глаза, а сложенные на груди руки говорили, что она мысленно отгородилась от всего мира. Но это была прежняя Ира, моя жена, помнившая себя во всех эмуляциях и в первой жизни. Да, но вспомнившая сейчас, а еще на прошлой неделе это могла быть и, возможно, была совсем другая
