Сердце Костылева на миг остановилось, больно ударило в ребра, защемило и, словно маховик, со скрипом провернувший вкладыши, забилось снова. Он узнал Клоца Хермана.
При виде голограммы, прикрепленной к панорамному иллюминатору, у Ивана Федоровича на глазах навернулись слезы. Он долго стоял у стеклянной стены и всхлипывал, глядя на родную Землю.
Они пили шнапс «Киршвассер» с кубиками льда и любовались голубой планетой. Костылев наотрез отказался уходить в столовую, и всю снедь перетащили на капитанский мостик.
За семнадцать лет они потеряли навык быстрой речи, позабыли большую часть английских слов. Неумело разговаривали, разбавляя предложения мычанием и эканьем. Отчаянно жестикулировали, выжимая смысл из корявых фраз.
Едва умещаясь на беговой дорожке, уселись на тропинке под сенью столетних вязов парка «Баварский лес» и там продолжили по очереди прикладываться к бутылке, не обращая внимания на подрагивающую голограмму.
Горевали, перебивая друг друга, рассказывали, как тяжело пришлось им в эти семнадцать долгих лет, когда вдруг лишились родины. Костылев называл немца «земляком», а Клоц его «камрадом». Каждый брал на себя вину за давнюю ссору. Они не могли наговориться, маленькая радость временно затмила большое горе, только под утро, пьяные и счастливые, свалились без сил.
С раскалывающейся головой, разваливающимся телом Клоц отстегнулся и поднялся с кровати, его тошнило. Каждое движение болью отзывалось в голове, немец жмурился, и его здорово шатало.
Очутившись в помывочном боксе, стянул отяжелевший памперс и бросил в утилизатор. Не включая иллюминации, опасаясь, что яркий свет взорвет голову новой вспышкой боли, зашел в душевую камеру. Он пробубнил что-то нечленораздельное, и из форсунок прыснула ледяная вода. Немец заверещал и уже четче потребовал от автоматики нужную температуру.
Боль поутихла, тошнота прошла, он почувствовал себя лучше. На ощупь пробрался к сиденью и опустился на что-то мягкое. Клоц засунул руку под зад и вытащил нечто мокрое и вислое.
Он сказал: «Licht[8]», – и лампы озарили бокс. В руке Клоц держал мокрые семейные трусы в зеленый горошек.
АНДРЕЙ СОБАКИН
Случай из жизни художника
Рассказ
Наверное, раньше мир был другим, иначе как объяснить тот факт, что я не всегда был художником? Теперь я уже не могу вспомнить точно, когда и при каких обстоятельствах мне открылось это поистине божественное великолепие и бесконечное разнообразие окружающего мира. Я был настолько потрясён явившейся мне красотой, что я решил обязательно что-то предпринять и поэтому записался на курсы живописи. Преподаватель курсов был восхищён моими первыми картинами, и я, вдохновлённый успехом, самозабвенно занялся живописью. Мои картины продавались легко и дорого, так что вскоре я уволился с моей прежней работы и посвятил всё своё время поездкам и творчеству… Я рисовал в основном городские пейзажи, со множеством различных персонажей, которые и не подозревали, что их завтрак в кафе, ожидание автобуса или просто прогулка в парке оставались навечно на небольшом холсте, за который потом, соревнуясь друг с другом, богатые коллекционеры почему-то выкладывали немалые деньги. Я и сам не понимал, почему мои работы пользовались таким успехом. Я всего лишь пытался передать все те яркие цвета и игру тени и света, которые окружали меня буквально везде и повсюду. Однажды на выставке я разговорился с одним из посетителей. Это был пожилой японец с вежливой улыбкой и внимательными глазами.
– У вас удивительное воображение, – сказал японец на хорошем английском, – вы видите вещи, которых нет, но ваши картины заставляют поверить, что всё это действительно существует.
– Вы ошибаетесь, – возразил я, – я рисую только то, что вижу. Например, вот эту сценку в кафе на набережной я увидел в Любеке, в Германии. Если бы я сфотографировал это, то, возможно, на фотографии всё получилось бы ещё лучше.
Японец несколько беспомощно улыбнулся:
– Вы уверены? А как вы пишете ваши картины?
– Ну, или прямо на месте, или по памяти, – ответил я, – а вообще-то я подумываю использовать фотографию. Иногда, знаете, увидишь действительно потрясающую картину, и хочется либо сразу всё зарисовать, либо запомнить всё-всё-всё, каждую деталь, каждую подробность… Вот тогда жалеешь, что нет под рукой фотоаппарата…
– А у вас нет фотоаппарата? – удивился японец.
– Да всё как-то времени не было купить, – смутился я, – наверное, было бы удобно с цифровым фотоаппаратом: снял – и можно сразу посмотреть, что получилось.
Японец на мгновенье задумался, а потом сказал:
– Мне бы очень хотелось купить одну из ваших картин, но мне сказали, что все ваши картины на этой выставке уже проданы…
– Да, к сожалению, это так.
– Почему «к сожалению»? – улыбнулся японец. – Это просто я опоздал… А у вас нет других картин, которые вы хотели бы продать?.. Или, может быть, я смогу купить одну из картин, которые вы собираетесь написать? Любую, на ваш выбор.
– Хорошо, – согласился я. – Только я пока ещё и сам не знаю, когда у меня будет что-то для вас…
– Это не важно, – сказал японец. – Вот моя визитная карточка, я буду ждать вашего звонка.
И, вежливо поклонившись, японец осторожно передал мне свою визитную карточку, которую он держал обеими руками, словно она могла испугаться и убежать.
– И ещё я хотел бы сделать вам небольшой подарок, – продолжил японец, пока я разглядывал его карточку, – вот вам мой фотоаппарат. Он совсем новый, и мне будет очень приятно, если вы им воспользуетесь в вашем творчестве. Не отказывайтесь, пожалуйста…
На следующий день, дождавшись, когда дождь закончился и небо прояснилось, я отправился на прогулку по городу, захватив с собой подарок от вежливого японца. Прогулки после дождя всегда дарили мне кучу новых впечатлений, и в этот раз я не был разочарован.
Как это часто бывает после дождя, цвета и краски казались необычайно глубокими, яркими и насыщенными. Всё блестело и было наполнено радостью пробуждения, мир улыбался… Я шёл по улице в сторону набережной. С крыш домов и ветвей деревьев срывались большие сияющие капли воды. Они упруго подпрыгивали, ударившись об асфальт и, успев на мгновенье ослепительно и радостно улыбнуться, разбивались в мелкую водяную пыль.
По высокому и чистому изумрудно-зелёному небу прокатывались, колыхаясь, ярко-оранжевые волны, унося с собой вдаль всё ещё видневшиеся на краю неба грозовые тучи. Над городом звучала негромкая приятная музыка, которая сливалась с радостными голосами горожан, заполнивших улицы… Выйдя на набережную, я остановился у парапета и огляделся вокруг. То, что я увидел, было во многом мне уже знакомо, но разве можно хоть когда-нибудь перестать удивляться и восхищаться увиденным?
Рассекая зеркальную водную гладь канала, в которой отражалось изумрудное небо с оранжевыми волнами, из-под круто изогнутого каменного моста медленно выплывала большая ярко раскрашенная лодка. Несколько матросов в ослепительно жёлтых куртках и забавных чёрно-белых полосатых шароварах торопливо устанавливали мачту, которую они только что были вынуждены опустить, чтобы лодка смогла пройти под мостом. Солидный капитан с лихо закрученными усами стоял у руля на корме лодки и важно отдавал матросам какие-то приказания… Слева от меня на набережной стояли две изысканно одетые дамы в белых широкополых шляпах, украшенных перьями. Это были совсем молодые девушки, которые с интересом разглядывали подплывающую лодку и весело что-то обсуждали. Одна была в платье нежно- голубого цвета и держала в руке развёрнутый белый веер. Платье другой переливалось всеми оттенками серебристого цвета, и в руке она держала небольшую подзорную трубу… Я посмотрел вправо и увидел неспешно приближающегося ко мне пожилого господина благородной наружности. Одет господин был ярко и прихотливо, словно богатый венецианский купец, сошедший с картины XVI века. На поясе висела длинная шпага, а рядом с достоинством вышагивал огромный дог, белый как кусок сахара…
