замерзнет». Я вздрогнул и отнял стекло от лица. Дядя зовет?
На пороге никого не было. Дверь не шевелилась, оба окна закрыты. Померещилось? Я огляделся – никого. Медленно поднял голубое стекло.
«Лестница… ставить… все старое… где?., жаль… Андрей… Ритка… замерз… ужин…»
Рука с осколком упала.
Так, ладно, что бы мне ни мерещилось, а домой действительно пора – ног, ушей и кончика носа уже не чувствую.
– Ой, дядя Андрей, а что это такое?
Я обернулся.
Леська с ракушкой в перемазанных илом и песком ладонях стояла на пороге и пялилась на Фиговину. Я подавил желание немедленно спрятать ее обратно в шкаф – глупости все это, скрывать – только раззадоривать любопытство – и просто отодвинул в сторонку.
– Иди умойся, чудо завазюканное, потом расскажу.
– Ага, я щас!
Племяшка умчалась с быстротой молнии и с такой же скоростью вернулась.
– Ну?..
– Баранки гну. Куда ракушку девала?
– Я ее в ванной оставила, потом помою. Расскажи, ну расскажи, что это?
Стеклышки отразились в серых глазах, с интересом уставившихся на смешную конструкцию моей сборки, превращая их в голубые. А ведь Леська похожа на дядю, вдруг понял я. Удивительно похожа. Да и… на меня самого, пожалуй. Не столько внешне, хотя и высокий лоб, и оттопыренные ушки – это наша порода, сколько вот этим сероглазым любопытством. Дяде было интересно все и всегда, он находил необычное там, где остальные прошли мимо, он редко по-настоящему скучал. И смотрел точно так же, как сейчас эта девчушка, когда однажды я в его присутствии свел два стеклышка вместе…
– С помощью этой штуки, Леся, – торжественно начал я, – я могу узнать, о чем ты думаешь.
Племяшка покосилась на меня с долей здорового удивления.
– Как можешь?
– А так. Смотрю сквозь стеклышки и читаю твои мысли.
Леськино лицо выразило крайнюю степень недоверия. Она протянула руку, потрогала железку.
– Это что, миелофон?
Я хмыкнул.
– Ну, допустим, миелофон.
– И как он работает?
Вопрос прозвучал неожиданно по-взрослому, я даже растерялся, не зная, что ответить.
– М-м… – Я почесал в затылке и решил процитировать Эдмонда Гамильтона (не учебник же физики, в самом деле). – У каждого человека есть сознание, сознание – это сложная система полей…
– Торсионных?
– Что? – тут я окончательно опешил. – Откуда ты знаешь про торсионные поля?
– Мама увлекается, – махнула рукой Леська. – Все время с тетей Олей эти поля обсуждает.
Я с облегчением выдохнул. Понятно, девочка услышала умное слово.
– Нет, не торсионные. Торсионные – это ненаучно. А по науке…
– Так ты их прям слышишь? – перебила она меня, явно не заинтересовавшись наукой (вот ведь девчонки, неведомых полей им не надо, а пощупать и потрогать – это дай подай).
– Мысли-то? Слышу, ага.
– Честно? Дядя Андрей… Не, честно? Ну… скажи тогда, о чем я сейчас думаю?
Несколько мгновений я боролся с искушением. Нет, нельзя. Это же Леська. Втягивать собственную племяшку в эксперименты… Дело даже не столько в этике, просто… Просто тот пожар шестимесячной давности что-то повернул в мозгах. Мне кажется, все тогда произошло не случайно. Может, так и начинается паранойя, но я думаю, мы с дядей поплатились именно за игры со стеклышками.
– Ты думаешь… – Я взялся за «Витрум», старательно хмуря лоб и изображая работу сознания. – Ты думаешь о том… что у нас будет на обед.
Леська подскочила на месте и совсем невежливо стукнула меня по плечу.
– Ну-у, нет! Дядя Андрей! Давай по-честному!
Я улыбнулся.
– Это и есть по-честному.
Леська плюхнулась на стул, кривя губки.
– Так ты пошутил? Это не миелофон?
Пришлось развести руками.
– Извини, пошутил, ага.
– Тогда что?
– Да так, безделушка.
– А почему тут не хватает одного стекла?
В железной подставке действительно торчал еще один пустой штырек.
– Стекло еще не нашел. Вот найду и вставлю.
– И что получится?
– Ну… сейчас их пять. А получится шесть.
Леськино лицо вытянулось, бровки сложились в домик, но она не стала переспрашивать, поинтересовалась:
– А где ты ищешь стекла?
– На берегу, – честно ответил я.
– Я-а-а-асно, – протянула племяшка, покосившись в сторону входной двери. – Ну и что у нас на обед?
Я весело подмигнул ей.
– Так ведь что приготовишь, то и будет.
– Не, я так не играю! – крикнула она и со смехом и топотом уличалась из комнаты.
Подождав пару минут, я убрал «Витрум» в шкаф и повернул в дверце ключик. От греха подальше.
Получится шесть…
Найти стеклышки вовсе не легко. Давно известно, море расстается со своими сокровищами неохотно. Откуда оно их берет? Кто знает. Бутылки, флаконы, пузырьки, выглаженные ласковыми пальцами… Нет, сквозь обычные стекла не слышно, как дядя сокрушается о старой лестнице на второй этаж, как он жалеет беднягу Андрея, у которого не сложилось с девушкой Ритой, как плачет сухими глазами о ее тезке, моей родной тете Маргарите. Как встречает ее и прощается с ней снова и снова.
Нет, эти стекла не из бутылок. Они из глубины, из самой темной и ледяной части моря. Из обрывов и впадин подводных гор. Осколки неведомых нам кристаллов. Возможно, тех самых, из которых был сделан Алисин миелофон.
Миелофон… ха-ха… смешно.
Я покачал головой.
Найти стеклышки трудно. Не часто море делится маленьким полупрозрачным кусочком своей тайны. Кусочком с неровными, но гладкими краями. А если и найдешь, как догадаться, что это он, твой шанс на странное. На то, что никто раньше не делал.
Второе стекло я увидел возле пирса три месяца спустя. Волны катали его вместе с мелкими рыже-шоколадными камушками, забавляясь и играя: то хватали и уволакивали в глубину, то подкидывали и легким щелчком выбивали на берег. Я стоял и не смел отобрать у моря его игрушку, не попробовав сначала понять эту игру, почувствовать ее ритм.
Шшшр-р-шш… мое, мое, заберу, не отдам… шшшр-р-шш… на, возьми, поиграй, разрешаю… шшшр-р- шш… поверил? а вот и не твое, не твое… шшшр-р-шш…
И опять.
И показывает мне язык.
