прохрипел, уставясь на луну: «Лёгкие – за минибар!».
В такие минуты нам с Танечкой кажется, что вокруг нас живут не люди, а просьбы, алкающие воплощения. Что по знойной пустыне растекаются тысячи наших желаний, и что все мы здесь менялы, ведь нет больше геолога Танечки, фермера Камински и страхового агента Миля. Есть только выпрашиваемые карабин, виски, фортепиано, томик «Анны Карениной» и миллионы несбывшихся и готовых сбыться вещей.
Карабин Фрэнк не получил. Тот, кто страдает, ничего не имеет.
…Под струями воды живот у Танечки упругий. Четыре ладони слушают, как наш малыш шевелится внутри. Наверно, он чувствует себя сейчас, как турист, скрытый в палатке от дождя.
– Я буду просить ради него коляску, – говорит Танечка. – И мячик, и велосипед, и раскраски.
– Раньше можно было заплатить деньги и сводить ребенка в зоопарк, – говорю я. – Сейчас надо менять душу за оловянного солдатика или отдавать ногу за щеночка овчарки. И если ранним утром ты услышишь тявканье под дверью, то придется разменивать на новую ногу свои грехи…
– И мы никогда не удивимся этому, – она крепче прижимается ко мне, и наш малыш согласно бьётся внутри. – Потому что есть пустыня, есть мы и наши желания, а больше нет ничего.
Снаружи звучит музыка.
Бородатый Януш пропускает через себя и трубу раскалённый воздух. Его вислые щеки могут выдувать из атмосферы бешеный джаз, похоронный марш или невыразительное тягучее нытьё – как душа у толстяка ляжет. Иногда он разоряет Карлов минибар и, окосев, доказывает деду, что истинная рок-опера – это когда двенадцать человек, запертых в мире под медным тазом, варятся в собственном соку, и раз в год им удаётся так выкрутиться, что призраки прошлого обретают плоть.
– Януш, ты дрянной философ, – отвечает на эту тираду Карл. – Я бы даже сказал – драный. Никакой у нас не рок. Скорее, дешёвый бесконечный сериал…
Бренчит гитара Матиса; Пётр бухает в барабан. Они и Януш – последние люди, которые знают ноты, к тому же, они придумали столько песен и мелодий, что вправе считать себя величайшей группой. Чаще всего эта троица сетует, желая новые струны или инструменты, реже – автоматы по выдаче газировки.
Я облачаюсь в клетчатые брюки и белую рубаху. Туфли оставляю Роджу Камински: у нас размер схожий. Сам Родж не хочет размениваться по мелочам и ныть по нехватке удобной обуви. Наш бывший фермер предпочитает ныть о финиковых деревьях, плодоносящих круглый год, или о новом горном велосипеде.
– Клянусь, я выращивал самую высокую пшеницу во всей Западной Европе, – говорит Родж Камински. Он морщит лоб, раздумывая, что бы напоследок выпросить. – На кухне у меня красовалась грамота- благодарность с подписью министра природных ресурсов – за кукурузу. Её я начал выращивать сразу после неудачи с сахарной свеклой… Лучшее время моей жизни.
Мы с Танечкой так часто это слышали, что каждый раз при упоминании о Камински нам видится кукурузный человек в рваной фланелевой рубашке, едва прикрывающей зелёную поросль на торсе. Наверно, кому-нибудь кажется, что Дильмурат – это ишак в тюбетейке, а доктор Чен – полевая лаборатория в халате медбрата.
Человек, клянчащий у судьбы кусок хлеба, чудится окружающим отнюдь не пекарем, а, скорее, погрызенной коркой.
– Идём? – спрашиваю у моих людей.
Они стоят полукругом; ждут. Загорелые, стройные, обрюзгшие, вечно старые и вечно юные.
– Идём, – говорят они.
Маленькая Ребекка, кудрявая девочка, бьющая без промаха своим пальчиком, шагает впереди всех. Солнце светит ей в лицо, и она теребит платок Фрэнка, морщится совсем как взрослая.
…Едва наши тени привыкли скользить по пескам, едва первый костер полыхнул и заблестел в боках фургонов и машин, в наш лагерь пришла молчаливая Ребекка. Камински дал ей прожаренный кусок не то лиса, не то койота, а фрау Ландерс налила рюмку хереса.
«Бедная девочка, – сказала престарелая фрау, – где твои родители?».
Ребекка залпом проглотила херес и зажевала сочащееся мясо. Музыканты, рассевшиеся на диване дедушки Карла, с улыбкой оглядывали девочку. В свете огня её лицо, казалось, вопрошало, кто мы такие и что тут делаем.
«Это долгая история», – сказал дедушка Карл и попросил у фрау Ландерс свою долю хереса.
Та скривилась, но уступила.
«Ты видела ещё кого-нибудь? – Фрэнк Миль уставился на Ребекку с подозрением. Бывший страховой агент на всех смотрел с подозрением. – Или что-нибудь?».
Девочка хмыкнула, показала пальцем в искрящееся небо и обвела рукой вокруг головы. Потом она вывела на песке слово: «Ребекка».
«Какая инфантильная особа», – мрачно скажет доктор Чен спустя три года. Девочка за это время не выросла ни на дюйм. Она всё также молчала и тискала кошку фрау Ландерс. А ещё раз в год она вставала рано утром на холодные угли, завязывала себе глаза и крутилась волчком, вытянув руку.
Сегодня она выбрала меня.
…За Ребеккой шёл Дильмурат.
Коренастый уроженец степей когда-то давно хотел отдать все пальцы на руках и ногах за журчание источника, за скрипящий на зубах песок, смешанный с водой. Смуглые, широколицые потомки Тамерлана, Дильмурат и Айгуль зачали исходящий паром колодец, а родил его наш бедный Фрэнк. Чопорный клерк, до одури боявшийся огромного цыплёнка. Это Миль забрал у дедушки Карла лёгкие и оставил вместо них пыльные мешки, заодно вручив минибар. Наш безумный клерк, который так и не дождался карабина, он называл Дильмурата и Айгуль варварами, бедуинами, верблюжатниками. До того, как был выбран.
…У Дильмурата выцветшая набедренная повязка и белый платок на голове. Он первым из нас смог добыть пищу. Девять лет назад он оторвал от нашего с Танечкой фургона антенну и заточил её. Он покинул лагерь на закате и вернулся к ночи следующего дня, таща на себе двух мёртвых койотов.
Дильмурат рассказал нам, что добрался до места, где пески бьют в лицо и воздух льётся в ноздри, как сгущённое молоко. Дальше идти было нельзя: что-то сдавило горло и потащило обратно. Через несколько шагов его отпустило… Когда Дильмурат вернулся в лагерь и услышал наши радостные крики, он не почувствовал себя охотником или победителем.
Он потёр шею и понял, что натяжение цепи ослабло, ибо пёс вернулся в конуру…
– Солнце моё, – говорит Танечка, держа меня за руку. – Ещё двести шагов вместе – и год разлуки.
– Твоё солнце выкрутили из цоколя, – отшучиваюсь я. – Год пролетит быстро. Будет ребёнок, будут заботы и радости, и фургон битком набьётся твоими желаниями.
– Но больше всего я буду желать, чтобы следующий год начался с тебя. Я буду считать, что ты просто вышел за дверь, чтобы просунуть оттуда, через щель, ишака для Дильмурата и губную гармонику для Януша.
– А как я просовываю Айгуль в щель между полом и дверью, ты можешь представить? – подмигиваю.
– Да ну тебя, – говорит Танечка.
Рядом с Дильмуратом дедушка Карл катил фрау Ландерс.
Кресло скрипело. Каждый раз, когда оно вязло в песке, вытянутое лицо фрау хмурилось и морщился нос, длинный и прямой, словно угольник из школьного пенала. Пожилая женщина носила траур по ушедшему в небыль прошлому, где у неё была усадьба, конюшня и прислуга, подающая в постель завтрак и свежую газету.
Обычно мы с Танечкой носим для фрау Ландерс воду из колодца. Маленькая Ребекка ловит ящериц, сдирает с них шкурки и скатывает в трубочку. Если их прокипятить вместе с толчёной колючкой, то выходит очень вкусно, – фрау Ландерс бывает довольна.
Днём фрау почти не показывается из фургона. Она может часами рассказывать молчаливой Ребекке о классической музыке, о Шопенгауэре, Гёте или о Берлинской стене. Я не знаю, понимает ли Ребекка наши разговоры. Не знаю даже, важно ли это.
Раз в год мы отдаёмся во власть нашей кудрявой девчушки, потому она самая честная из нас. Ребекка никогда не возводит очи горе, не просит, всхлипывая или будучи в полубреду, озёра пресной воды, контейнеры с едой и охотничий карабин. Она смотрит на нас так же, как на юрких ящериц или тушканчиков,
