ставки делали, спорили.
– Я знаю, что у тебя в округе есть мертвая труба, – вдруг произнес Дрозд. – Отпили мне ее.
– Зачем?
Мертвая труба была. Но Сухарь взять в толк не мог – зачем соседу она.
– Шоколад кому нужен? – Дрозд опять сковырнул что-то в бороде, подвигал челюстью, сплюнул, попал прямо на резной рисунок. Плюнул уже смачно в пол и аккуратно ладонью вытер столешницу.
И вертит, словно из воздуха вынул, плитку шоколада.
«Ну зачем ему, Сухарю, мертвая труба? Да и кому она вообще нужна?» – думал Сухарь дорогой домой. Мертвыми называли трубы, за которыми не нужен уход. Что там внизу случалось, неизвестно. Бывало, что мертвые вновь оживали. Но не спиливали их не поэтому. Они же, трубы, и живые, и мертвые, словно вешки – по ним всегда сказать можно, где находишься. А когда труба одна на большое поле, то пусть лучше торчит, даже если мертвая. Отдаст он эту 1801-ю – рядышком другие торчат. Не убудет ничего.
Уже потом, на следующий день, когда тащили метровый обрубок, Сухарь подумал, что продешевил, и около землянки Дрозда спросил:
– А у тебя кофе есть?
Дрозд молча спустился в землянку, выставил на стол кофемолку, сыпанул в утробу кофейных зерен и, покрутив пальцем, показал Сухарю на ручку мельницы.
Ага, подумал Сухарь, приведя в движение жернова, все-то у него есть. Крутил ручку и разглядывал рисунок под ней: ну какой это велосипед, вот на галку похоже, кривобокую и безглазую…
Куль с кофе Сухарь обронил по дороге, нога поехала, рука ослабла – кофием стала лужа. Сухарь смотрел на расползшуюся в воде обертку: бань-небань, как ни крути – продешевил!
Чтобы справить одежду, нужно было идти к Слепню. Мужик он суровый, впрочем, Сухарь знал, как смягчить соседа-трубочиста. Знал и то Сухарь, что непременно Слепень спросит: а зачем тебе? Спросит, как пить дать. Потому что Слепень, он вроде бы здесь за старшего. Негласно, неписано. Но если что не так в округах Дрозда, Сухаря, Сивахи, а, может, и в других, то первым это узнавал Слепень. И внушение делал. А мужик он внушительный. Так что хоть локтем крестись, а спросит: зачем тебе? Однако Сухарь скажет заветные слова – дело есть дело. И все будет решено. В самом деле, заведено так: не суй нос – откусят, но помощью помоги. Так думал Сухарь, выходя поутру из дому. А когда шел, попутно вычищая немногие трубы, уже только талдычил: «Дело-тело-улетело».
Слепня встретил у 1445-й, граничной с 1451-й. Сидел тот у трубы, харчился. Жевал галеты с намазанным на них паштетом. Потом флягу открыл, глотнул кратко, скривился. Увидел Сухаря.
– Хочешь? – протянул ему фляжку.
– Нет, – Сухарь знал, что в ней, но не переваривал продукта, дурным становился, мир чернел, видения мерещились.
– А чего тогда явился? – спросил Слепень, и Сухарь рассказал. – А на что тебе это? Неужто завел себе куклу?
Будь кто другой на месте Слепня, игриво подмигнул бы. И все шуткой обратилось. Но Слепень мужик суровый, не подмигнет, не улыбнется, а если пошутит, то непременно синяк под глазом вскочит или ребро сухой веткой хрустнет.
– Я ж не спрашиваю, зачем тебе то, а зачем тебе это? Зачем тебе столько спирту? – в капкан заманивал зверя Сухарь. Уж очень забавно было видеть, как прямо на глазах зверь станет ручным.
Слепень и впрямь свирепел, уж тем более от слов про спирт, еще один ненужный трубочисту продукт, кулаки жили впереди хозяина, твердели, как позавчерашние калачи. Впрочем, тут же размягчились, когда Сухарь сказал:
– Дело есть дело, Слепень. И негоже спрашивать – зачем. Сам же знаешь.
– Дело есть дело, – повторил словно пароль Слепень. – Мерку принес?
Накануне Жила вытягивала руки, Сухарь прикладывал веревки к руке, от плеча к плечу, обхватывал Жилу в поясе, тянул от пят к макушке. Потом отрезанные куски веревки узлом завязал, чтоб не потерялись.
Сухарь выудил из кармана пучок.
В этот миг из-за пригорка появилась сутулая фигура. Слепень поднялся, вытер рукой рот.
– Смотри-ка – Колотун. Давненько не видать было.
Сухарь поднялся следом. О нем, о Колотуне, он слыхал, но видеть не приходилось. Говорили, колотится по бесчисленным округам, не в коня кобыле хвост. Брехня, но как проверишь – мол, это не Колотун вовсе, а души трубочистов, отправившихся в Несвиречь. А еще говорят, что ходит он и там, где земля землею, а небо небом, и о грязи и прочей чертополосице знать никто не знает. Врут, поди. Но как проверишь?
– Есть хочу, – сказал Колотун, едва подошел к ним.
– Открывай рот – я вскочу, – ответил Слепень и заржал.
Колотун сморщился, покраснел до ушей – это было видно даже через черноту худого лица – харкнул на сапог Слепню и пошел прочь, еще больше ссутулясь.
– Божий человек, – сказал Слепень, отсмеявшись. – Святым духом питается.
– Это как?
– Подойдет к кому: есть хочу. А ему: открывай рот, я вскочу. Так и идет не слоном хлебавши. Так и ходит из века в век. И до меня ходил, и после меня будет. И после тебя наверняка.
Сухарь смотрел вслед тощей фигуре, которая таяла и не за пригорком даже, а так, сама по себе – в воздухе.
Слепень выдернул из руки Сухаря связанные узлом веревки, сел.
– Чего, ни разу ему в рот не вскакивал, что ли?
– Не-а, – Сухарь тоже сел.
– Да, бывает. Лет пять назад как чахлый ветерок незаметно просвистел и усвистал куда-то дальше.
– Куда?
– Да поди у него и спроси. Только он в ответ жрать попросит.
– А если дать?
– Дурак ты, Сухарь. Сунь ему палец, он и тебя целиком проглотит. Говорят, таких дуралеев, как ты, он переел уже не один десяток.
Сухарь открыл было рот с новым вопросом, но Слепень, убирая пучок в сумарь, перебил:
– Приходи через пару дней.
Через пару дней – так через пару дней. Заявился уже в землянку к Слепню. Тот молча шагнул за тряпичную занавесь, на миг отворив пространство, Сухарь шею вытянул, любопытствуя. Увидел куклу Слепневу. Вся в цветных тряпках, прячет от глаз, хотя какие здесь глаза – все повытканы.
Куклами балуются – удивляться нечему. Каково одному жить, целыми днями в трубы дуть? А так занавесь утром-вечером откинул и вроде не один в землянке. Плошку каши поставишь, разговор заведешь, по головке погладишь, подарок на день рождения принесешь. У Сухаря не было куклы – потому и Сухарь, – только пока не было. И Слепень, который на десяток лет старше, ничуть не удивился – кукла, пришла пора, любая, но кукла.
Положил на лавку бумажный куль, как раз с ладонь.
– Высыпь это в 1703-ю, получишь то, что просишь, – сказал Слепень.
– Что это? – Сухарь тронул обертку.
– Порошок-хохотун.
Замялся Сухарь, пальцы отлипли от куля – того и гляди упадет плата в грязь.
– Дело есть дело, – сказал Слепень. – Нет твоего дела, нет и дела для тебя. Сам знаешь.
Слепень забрал куль. Отвернулся, снова за занавесь шагнул. И оттуда:
– Не я твою куклу наряжать собрался.
– Постой, Слепень, – Сухарь решился. В общем-то ничего плохого в этом хохотуне не было. Сыпанет в трубу. Втянет его вглубь, разлетится он пылью, залезет в носы удовольствия жаждущих – все дела. И у Жилы будет нормальная одёжа.
Слепень вернул плату обратно.
– А это точно хохотун?
– Проверь.
