коридоре, он поднял глаза. Наверное, именно такой взгляд бывает при приближении людей у волка, попавшего в капкан, – столько было в нем бессильной злобы… Заукель – этот страшный эсэсовский воротила, распоряжавшийся судьбами миллионов рабов, маленький, незначительный, перебирал на столе какие-то фотографии, любуясь то одной, то другой…
Глава морских корсаров гросс-адмирал Редер, отправивший на дно морское сотни мирных судов и множество торговых караванов, в теплом стариковском жилете и в подтяжках делал из бумаги петушка. Несколько таких петушков уже стояло на столике. Вид у адмирала был мирный, скучающий, как у пассажира, ожидавшего на вокзале запоздавший поезд.
Перед уходом снова заглянул в волчок двери «второго наци». Крышка от котелка была пуста, Геринг подбирал остатки пищи с помощью галеты, а потом отправил ее в рот… Потянулся… Вздохнул и замер, уставившись своими голубыми глазами в угол. Невольно подумалось: этот человек, больше всех кричавший о жизненном пространстве арийских наций, мечтавший стереть с земли, будто резинкой, целые народы, сейчас вот живет в этой келейке и рад будет прожить здесь всю жизнь, если ему, конечно, удастся ее сохранить. Он, один из богачей разбойничьего рейха, на лукулловы пиры которого когда-то мечтала попасть вся берлинская знать, доволен тем, что чисто облизал крышку от котелка кусочком галеты.
И еще подумалось: сколько вору не воровать, а тюрьмы не миновать.
10. Путешествие с Константином Фединым в его юность
В суде продолжается предъявление обвинений в преступлениях против человечности. Кажется, что могло красноречивее показать лицо нацизма, чем представленные Л. Н. Смирновым экспонаты промышленной утилизации отходов комбинатов смерти. Давно уже сбылось предсказание судьи Джексона, и даже нас, недавних военных корреспондентов, превращенных ныне волею наших редакций в судебных хроникеров, эти доказательства лишили сна. Уходим с заседания потрясенные. На ночь глотаем лошадиные дозы снотворных, чтобы избавиться от реальных кошмаров, то и дело предстающих перед нами в торжественной тишине Дворца юстиции.
Но оказывается, что это еще не все, что в запасе обвинения есть новые и новые ужасающие улики. Такие улики мы видели сегодня. Суду была предъявлена серия кустарных изделий из человеческой кожи. Оказывается, жена начальника одной из фабрик смерти тяготела к искусству. Она решила создать единственную в мире коллекцию татуировок. Да, да, татуировок, которые иные люди делают себе, накалывая под кожу сажу, синьку или фуксин. Этим особенно увлекаются моряки. В портовых городах есть специальные заведения, где самые затейливые татуировки делаются по рисункам художников и представляют собой своего рода творчество.
Так вот эта нацистская фрау, которая, кстати сказать, по характеристике окружающих, слыла женщиной набожной, хорошей матерью и добродетельной супругой, коллекционировала эти татуировки, разумеется, вместе с кожей. Когда появлялся в лагере заключенный с татуировкой, ей немедленно об этом сообщали. Глазом знатока она оценивала татуировку, и если та ей нравилась, человека умерщвляли, свежевали, вырезали кусок кожи с нанесенным на нее рисунком, вымачивали в жиру, а потом выделывали по какому-то специальному способу. Лучшие оригинальные экземпляры шли в коллекцию фрау. Из тех, что попроще, выделывались абажуры, настольные бювары, сумочки и всякая галантерея. Несколько толстых альбомов с образцами татуированной кожи из коллекции этой женщины были сегодня представлены суду. Показывались также абажуры и бювары, которые эта дама дарила как сувениры женам начальников и высокопоставленным знакомым.
И снова была паника на скамье подсудимых. Шахт сидел, закрыв глаза, фон Папен демонстративно затыкал уши. Нейрат не поднимал головы, а Геринг и Гесс демонстративно перешептывались с нарочито бесстрастным видом, хотя легко можно было заметить, что и им, должно быть, страшно. Снова кого-то в беспамятстве увели с гостевого балкона.
Нервы так взвинчены, что нужно чем-то отвлечься. Мы уговорили Константина Федина вечерком погулять по Нюрнбергу. Впрочем, «погулять» здесь совсем не подходящее слово. Более подходящее будет «полазить», потому что, как я уже писал, улиц в центральной части города в строгом смысле слова уже нет, а есть лишь асфальтированная траншея между грудами развалин.
Итак, мы с Фединым пошли гулять и с нами наш Оловянный солдатик, который, как мне кажется, немножко влюблен в Константина Александровича. Пройдя более или менее разобранные кварталы, мы очутились на узенькой дорожке, проложенной меж гряд битого кирпича и причудливых закопченных обломков старинных зданий. Мы шествовали гуськом – так легче было пробираться там, где тропинка сужалась и обломки стен преграждали ее.
Федин возглавлял процессию. Несмотря на больную ногу, которую повредил уже здесь, в Германии, шел он быстро, уверенно находя дорогу, шел, попыхивая трубкой, оставляя нам, идущим за ним вслед, в качестве ориентира приятный медовый запах хорошего табака. Как он тут, в этой каменной каше находил путь, бог его знает, ибо лишь изредка на перекрестке поднимался кусок уцелевшей стены с синей табличкой названия улицы.
Прошли мы порядочно, почти не разговаривая. На одной из улиц Федин вдруг остановился. Перед нами были чудом сохранившиеся массивные старинные ворота. Они вели в никуда и никого не охраняли. Дома не было, и двора не было, а ворота целехоньки, по- немецки основательные, здоровые, сделанные на века.
Задумчиво смотря своими светлыми, выпуклыми глазами туда, где из-за посеребренных снегом развалин выкарабкивался тоненький молодой месяц, Федин задумчиво сказал:
– В этом доме, которого сейчас нет, я когда-то жил, а из этих ворот выходил в последний раз в этом городе. Давным-давно, перед возвращением в Россию, – и, посипев трубкой, он выколотил ее о стойку ворот.
– Как, вы здесь жили? – наивно воскликнул Оловянный солдатик, следивший за Фединым восхищенным взглядом. Сейчас этот взгляд выражал недоумение. – Как это могло быть?… Ну вас… Вы меня разыгрываете? Да? Ведь разыгрываете?
Я знал фединскую биографию. Помнил его роман «Города и годы» – одну из необыкновенных и удивительных наших книг. Этот роман был одним из любимейших произведений моей юности. И героя этой книги обер-лейтенанта фон Цур Мюллен Шенау хорошо помнил. Даже легко вообразил где-то тут, возле старинных этих ворот его так здорово врезанную в память читателя прямую сухощавую фигуру, мундир с железным крестом, его породистую голову, рассеченную ровным шрамом аккуратнейшего пробора, его надменные речи, его диковатые мечты и угрозы. Тут, среди развалин того самого Нюрнберга, который в книге описан процветающим, благополучным, самодовольным бюргерским городом, я вспомнил это произведение и будто сразу получил разгадку всех тех сатанинских ужасов нацизма, история которого проходила теперь перед нами в кровавых одеждах изо дня в день, история, в которую нормальный человеческий мозг с нормальным мышлением порой почти отказывался верить.
Ну да, вот этот самый мир прусского офицерства, узко ограниченный, замкнутый, надменный, безжалостный взрастил и вскормил всех этих гитлеров, герингов, Риббентропов, франков. Из такого вот барона фон Цур Мюллен Шенау и выросли верные служаки фашизма, подобные Кейтелю, гроссадмиралам Рёдеру и Деницу. А Константину Федину первому из русских писателей еще в двадцатые годы посчастливилось подсмотреть зачатие этого мира. Нет, не только подсмотреть, но как бы даже и предугадать все то, что потом начало вырастать здесь в бирхаузах и локалях Нюрнберга, что потом, войдя в силу и обретя гигантскую неограниченную власть, залило кровью не только Германию, но и лик всей Европы.
И вот сейчас среди нюрнбергских руин, у этих ворот я и постиг всю глубину и значительность настоящей литературы, литературы добротного социалистического реализма, в которой художник-марксист как бы предостерег народы от того, к чему приводит и может в дальнейшем приводить ненависть к первому в мире рабоче-крестьянскому государству…
Сумерки между тем сгущались. Лунный серпик скрылся в морозной мгле и как бы растворился в ней. Изрядно продрогнув, мы двинулись в обратный путь. Шли в том же порядке – Константин Федин, Оловянный солдатик и я. Шли молча. Попыхивала фединская трубка. Каждый из нас думал о своем. Я вспоминал страшную вереницу вещественных доказательств сверхчеловеческих изуверств, какие не смогла родить даже мрачная фантазия Амброза Бирса и Эдгара По. О чем думал Федин? Да, наверное, вспоминал свою юность, проведенную в этом доме, где уже тогда, на руинах Версальского мира, прорастали споры ядовитых
