экспансии».
Аня перевела нам всю речь. Все это, в сущности, было не очень неожиданным, ибо нечто подобное в последние месяцы в той или иной форме уже мелькает в печати западных стран. Но здесь под сообщениями подобного рода как бы подведена жирная черта. Уинстон Черчилль говорил без обиняков, называл вещи своими именами, откровенно размахивал перед трусливыми буржуазными обывателями старой тряпкой антикоммунизма.
– А что вы хотите? Чтобы Черчилль вылез из своей кожи? Волк есть волк… – бросал сквозь зубы Всеволод Вишневский. – Они не угомонятся… Они боятся мира… Для них мир – кость в горле… Вы что же полагали, что волк когда-нибудь будет есть травку?
– Это очень серьезно, – тихо сказал Ярослав Галан, и все повернулись к нему, ибо знали, что этот молчаливый человек даром слов на ветер не бросает. – У меня тут знакомые среди славянских эмигрантов – фанатичные католики. Они говорят, что в здешних католических кирхах ксендзы уже давно призывают в проповедях объединяться против коммунизма. Они называют коммунизм сатанинской ересью. Вы, может быть, слышали, что на рождество были убиты два местных жителя – коммунисты, вышедшие из концентрационного лагеря.
Кто-то, вспомнив стихи Маяковского, громко продекламировал:
Было интересно, как отразится речь Черчилля на судебном процессе. Неужели окажется прав Роберт Лей, который еще шесть месяцев назад писал из тюрьмы свои меморандумы в различные адреса западных союзников, предлагая свое сотрудничество и помощь в борьбе против коммунизма. Тогда, в начале процесса, это казалось бредом фанатика, той самой соломинкой надежды, за которую пытался ухватиться этот мучитель немецких рабочих.
И вот примерно то же говорит на этот раз не одуревший от страха, дрожащий за свою шкуру гитлеровский бонза, а недавний глава одного из могущественнейших государств антигитлеровской коалиции, виднейший после Рузвельта лидер западного мира.
С особым вниманием вглядывались мы в этот день в лица судей, прокуроров, защитников, подсудимых. Как отражается эта речь на ходе суда? В перерыве мы заметили, что некоторые защитники не ушли, а, оставаясь на своих местах, стоя развернули газеты, как бы читая их, а на самом деле давая возможность своим подзащитным читать речь Черчилля через свои плечи. Это делалось неоднократно. На это смотрят сквозь пальцы, но сегодня эту речь таким образом читали и Геринг, и Гесс, и Риббентроп.
И все– таки, как мне кажется, ход суда остался неизменным. На судей и прокуроров речь Черчилля пока что не повлияла. Иное дело -защитники и подсудимые. В этом стане – оживление. Подсудимые перешептываются. Обмениваются со своими защитниками записками. Лица у всех возбужденные, радостные.
В журналистских кругах из уст в уста передаются фразы, которыми обменялись подсудимые. Нам уже говорили, что один из джи-ай, стоящий часовым, – высокий, красивый парень с круглым интеллигентным лицом, по своей гражданской профессии – циркач. Он будто бы обладает феноменальной памятью, и цирковой номер его состоял в том, что зрители читали ему страничку любого текста, на любом из европейских языков, и он тут же воспроизводил этот незнакомый текст слово в слово, даже если он этого языка и не знал. Так вот уверяют, что его ставят в караул в те часы, когда нужно знать, о чем переговариваются подсудимые. Кое-кто из американских журналистов и, разумеется, вездесущая Пегги, дружит с этим джи-ай, и он за небольшую плату снабжает их информацией.
Сегодня от американских коллег мы узнали, что утром Геринг, услышав от адвоката о выступлении Черчилля, будто бы воскликнул:
– Что я говорил! Летом прошлого года я не надеялся увидеть осень, а сейчас, если я доживу до осени, я, наверное, увижу не только осень, но зиму, лето, весну и еще много, много раз… Они перегрызутся между собой, прежде чем составят свой приговор.
– Я всегда этого ожидал. Черчилль все-таки не дурак, – заметил Риббентроп. – Мы ему ближе, чем красные.
Нейрат, Папен и Шахт обменялись будто бы такими репликами:
– Однако, черт возьми, очень уж он откровенен.
– Чувствует, что сглупил в Тегеране и даже в Ялте поставил не на ту лошадь.
– Британия остается Британией, а британская политика британской политикой.
Рудольф Гесс будто бы заявил Герингу:
– Вы еще будете фюрером Германии.
Так ли именно они говорили, ручаться нельзя, ибо слова эти, если они что-то подобное и произнесли, в передаче могли трансформироваться, но явно видно, что подсудимые ликуют. Они мысленно аплодировали Черчиллю как своему духовному собрату, своей надежде.
Но суд шел по-прежнему, спокойно и неторопливо. И все же невольно думалось: неужели колесо истории вертанет обратно? Неужели сейчас судьи рассорятся и разойдутся, как это дважды уже происходило в случае с Наполеоном и с кайзером Вильгельмом Вторым. И вспоминались слова Георгия Димитрова: «Вашим юристам предстоит большая, сложная, небывалая работа. Будет очень яркой победой, если удастся хотя бы донести процесс до конца». Он привел тогда болгарскую пословицу: «Ворон ворону глаз не выклюет». Неужели даже после страшных уроков второй мировой войны снова забуксует машина мировой юстиции?
Однако заседание суда кончилось как обычно. И все же тревожно, очень тревожно на душе. В коридоре после заседания Всеволод Вишневский давал интервью окружавшим его западным корреспондентам.
– Господа, Черчилль есть Черчилль. Мы знаем его с первых лет Советской власти. Он организовал блокаду против нашего молодого государства, старался гадить нам, где только мог. Ничего нового. Ничего удивительного.
Но кто оперативно отреагировал на речь Черчилля, так это бармен Дэвид. На упоминавшейся уже мной табличке коктейлей, которые он предлагал почтенной публике, где давно уже красным значилось «Т… новка», сегодня лидерствовал новый коктейль «Сэр Уинни».
У стойки оживленно шумела толпа журналистов. Опробовали новый коктейль, названный в честь Черчилля. Протиснулись к Дэвиду и мы с Жуковым. Заказали по порции. Заказали и пожалели. Что там намешал этот ловкий, веселый алхимик в форме американского сержанта, определить было трудно. Смесь обжигала рот. По вкусу угадывалось, что не обошлось без спирта и чего-то вроде той пряной микстуры, которую в детстве нам давали от кашля.
Не допив, мы отставили бокалы. Рядом на высоких стульчиках сидели Ральф и Таня.
– Ну как вам «Сэр Уинни»? – спросил я их, неторопливо потягивавших через соломинку жгучую сию жидкость.
– Так себе… – дипломатично отозвалась Таня.
– Невкусно, очень невкусно, а главное не ново, – сказал Ральф.
Так я и не понял, какого именно сэра Уинни он имел в виду: того, что лидерствовал у консерваторов в Англии, или того, что был перед ним в бокале.
12. «Второй наци» Германии держит ответ
Фигура Германа Вильгельма Геринга не представляла особого интереса для редакции «Правды», которая справедливо интересовалась не столько личностями подсудимых, сколько злодеяниями той политической системы, которую эти личности представляют. Нацизм как новейшее и крайнее выражение империализма, империалистической психологии – вот что главным образом интересует читателей моей газеты. Поэтому допрос Геринга, который обвинители ведут уже несколько дней, не представляет для меня сенсации.
Но для наших западных коллег наступила пора буйного ажиотажа. Неоднократно уже звучали за эти последние дни в помещениях Дворца юстиции три сигнала, возвещая очередную сенсацию. Журналисты взапуски описывают «второго наци» Германии, его самочувствие, его серую форму, пошитую из замши и хранящую следы бесчисленного количества орденов, когда-то пришпиливаемых ее хозяином не только на груди, но и на разных прочих местах. Вновь и вновь обращаются к его теперь уже вовсе не привлекательной внешности, информируют своих читателей о его
