Говорили о ранних холодах, а Богдан Яковлевич рассказал о множестве зайцев, застигнутых нежданной зимой — не успели переменить серый цвет на белый. Об охоте на тетеревов.
Тут князь Дмитрий принес ружье. По ложу узоры из моржовых бивней, по стволу чернь.
— Прими, Богдан Яковлевич! Но первый тетерев из него — мой.
Василий и Андрей переглянулись: ружье-то, оказывается, было приготовлено. Бельскому подарок понравился. Княгиня Екатерина Григорьевна, выходя к гостям потчевать чашею, поднесла доктору кружевное покрывало. И тоже угодила.
— Здесь работы — на год! — изумлялся Эйлоф. — А сколько благородства в этих таинственных и прекрасных узорах! Ваша страна меня постоянно удивляет. Если бы не война, столь тягостная для любого народа…
И доктор принялся тузить словами ненавистного ему иезуита Антонио Поссевино.
— Мне говорили голландские купцы, что, будучи у короля Стефана, эта змея обещала королю именем папы лавры Карла Великого, лишь бы победил московского царя, лишь бы расширил пределы католической веры. А его величеству Иоанну Васильевичу сей Янус обещал славу Александра Македонского, первенство среди всех христианских кесарей, правда, в обмен на принятие русским народом католицизма.
— Государь ухищрениям Антона Посевина не поддался, — возразил Бельский, — принимал милостиво, потому что Антон обещал уговорить короля Стефана на замирение.
— Я думаю, посол папы, пребывая в стане Батория, не о мире хлопочет, а о продолжении войны.
— Ты больно сердит, Иван! — сказал Бельский царскому доктору. — Но я тебя люблю, потому что тебя государь любит. Выпьем же братскую чашу за здравие хранителя драгоценной жизни великого нашего царя!
Пили из братины по очереди, и доктор Эйлоф был доволен близким знакомством с Шуйскими, братья славились родовитостью, а их родственники воеводы Шуйские спасали царя и отечество, обороняя Псков.
На другой день к Василию Ивановичу подошел Борис Годунов.
— С Бельским вчера пировали?
— Борис Яковлевич приходил поздороваться со мной да с Андреем.
— А какие песни пел?
— Не было песен, Борис Федорович, — улыбнулся князь. — На охоту звал, тетеревов гонять.
— Я думал, Богдан одним лосям рога сшибает, а он, оказывается, и до птицы горазд, — взял Шуйского за правую руку, приложил к своей груди. — Мы с тобой молчаливые, но старые друзья. Много страстей пережили, и впереди у нас — много.
После таких разговоров Василий Иванович надолго терял покой.
На охоту Бельский и Шуйские ездили на Иону, пятого ноября.
Отправились затемно.
Снег был неглубок, но возле березовых рощ наметало с полей, и косачи пырхали из снега навстречу заре шумно и беспечно.
Нагляделись на белую красоту молодой зимы, настреляли три дюжины птиц. Воротились радостные. Лучших тетеревов поднесли царю и царевичам.
Обедали у Бельского, тот на тетеревятнику позвал Бориса Федоровича и доктора Эйлофа.
Попировали, разошлись по домам, поспать после обеда. И поспали, не ведая, какое будет им пробуждение.
— Василий! Василий! — тряс брата за плечо царский кравчий.
Василий Иванович вскочил.
— Горим?!
Дмитрий смотрел ему в глаза, приложив палец к губам. Прошептал:
— Царь невестку прибил.
— Ирину?
— Елену.
— Она же на сносях.
— Выкинула.
Василия Ивановича замутило. Сел.
— Эйлоф отхаживать побежал… Делать-то чего? — Дмитрия колотил озноб. — Делать-то чего?
Василий Иванович прикрыл брата одеялом, оделся.
— Сидеть и не показываться… Ничего не знаем, не ведаем.
— Он ее клюкой своей. — Зубы у Дмитрия стучали.
— Ну чего ты? Не тебя же прибили!
— Он в живот ей клюкой тыркал… «Сраму, — кричал, — не ведают!» У царя натоплено — не продохнешь, она, бедная, вышла продышаться в сени в одной рубахе, на лавку прилегла, а он и увидел…
Василий Иванович натянул один сапожок, а про другой забыл.
Так и встало перед глазами: Грозный водит пальцем по книге Иоанна Златоуста: «Почему я жалок, как иудей…»
— Ведь он внука своего убил — вырвалось у Василия Ивановича.
— Делать-то чего?
— Пошли помолимся.
— За… кого же? — Дмитрий побледнел.
— За Иоанна, за Елену, за Василия, за Андрея, за Дмитрия, за Александра и за Ваню нашего, за меньшого.
Дмитрий цепко ухватился за плечо брата.
Они пошли из спальни, к образам.
Перед иконами Дмитрия опять затрясло.
— Боюсь! Молиться боюсь! — и вперился глазами брату в ноги.
— Хочешь, я воды тебе принесу?
— Василий, на тебе сапожок-то… один.
И смотрели оба на босую ногу и никак не могли сообразить, что же сделать-то надо.
Шестого ноября приехал, гонец от Антона Посевина: польский король хоть и не оставил мысли взять Псков зимой, но даже неистовый канцлер Замойский в большом смущении, ибо вызвал ненависть войска строгостью и крутостью мер против всякого, кто не желает более пытать счастья. Самое время присылать государевых послов говорить о вечном мире.
Иван Васильевич обрадовался, и тотчас в Москву поехали самые скорые гонцы — звать бояр и дьяков.
Восьмого ноября Дума на заседании в Александровской слободе единодушно согласилась: мир зело надобен, ибо всюду разорение и худоба. Приговорили в обмен на ливонские города требовать от Батория, чтоб вернул царю Великие Луки, Заволочье, Себеж, Невель, Холм, Печоры, псковские пригороды. Иван Васильевич, однако, крепко стоял на том, что всей Ливонии уступить королю невозможно.
— Желаю сохранить для себя и для моих преемников титул государя Ливонского, а по сему хоть самое малое количество городов — пусть хоть с полдюжины — останется под нашею рукою.
Царевич Иван не пришел в Думу — вечером он бесстрашно и жестоко надерзил отцу.
— Ты — волк! — кричал он, не помня себя. — Отнял у меня двух жен и на третью покусился! Умертвил в утробе бедной моего ребенка, свою собственную кровь. Видеть тебя не хочу!
Грозный стерпел правду, но был недоволен самовольством Ивана, не пожелавшего выказать смирения отцу перед лицом Думы.
Как на грех, 9 ноября в слободу прискакал, загнав насмерть не одну лошадь, гонец от воеводы Ивана Петровича Шуйского.
Царь с боярами готовили наказ посольству, и гонца слушали царевич Иван, братья Шуйские да Бельский. Гонец рассказал о последнем жестоком приступе короля Стефана.
