Рожь да репа уродились, народ наелся хлебушка досыта, успокоился. И уже в сентябре Борис Федорович Годунов приказал доставить на суд князей Андрея, Дмитрия, Александра да Ивана Шуйских. Оказались в тюрьме князья Татевы, Бекасовы, Урусовы, Колычевы.
Истязаний, допросов с пристрастием Годунов не допустил. Умел без битья пытать. Против Шуйских свидетельствовал их ближайший слуга Федор Старой.
Привезли из Смоленска с цепями на руках, на ногах князя Василия Ивановича. Взяли под стражу знаменитого воеводу, спасителя России от Батория князя Ивана Петровича Шуйского.
Иван Петрович в мятеже никак не участвовал, хотя Андрей уговаривал его поднять на Годунова стрельцов, московских дворян. За Иваном Петровичем пошли бы, но воевода подобных речей слушать не пожелал. Затворил дом от всех гостей, всех вестей…
Годунов в судах не бывал. Его имени нет ни в одном указе о наказаниях. Боярская Дума назначила воеводе ехать в вотчину, в Лопатницы, под Суздаль.
Поставили перед судьями и князя Василия Ивановича. Слушал он, как уличает его в измене Федор- Агий, от стыда щеки горели. Сказал судьям со слезами на глазах:
— Мыслимо ли этак клеветать? Слуге на господина? Ну скажите, мог ли я участвовать в мятеже, занимаясь Мирными делами в Смоленске? Федор приезжал ко мне с намеками, коих я не понял. Брату Андрею посылал я с моим хулителем письмо о своей любви к великим делам царя Федора Иоанновича, конюшего Бориса Федоровича. Не донес же я на Федора Старого, зная, что говорит он пустое, да еще из жалости, ибо он стар и служил отцу моему, князю Ивану Андреевичу.
Тут Шуйский повернулся к Федору-Агию и сказал:
— Много ли тебе платят за лжесвидетельство?
— Много! — ответил Федор. — Больше, чем за верную службу твоему батюшке и тебе, скряге.
На том разбирательство дела Василия Ивановича тотчас закончилось. Поехал он с братом Александром в Буй-городок. Дмитрия с Иваном сослали в Шую. Андрея, за то, что «к бездельникам приставал», — в село Воскресенское, близ Галича.
Князь Иван Татев отправился с приставом в Астрахань, Крюк-Колычев — в Нижний Новгород, Бекасовы — в Вологду, Урусовы — в сибирские города, а покойнее Борису Годунову не стало. Бедный Иван Петрович едва ли успел доехать до места выселки, до Лопатниц. Посланный вдогонку пристав князь Иван Туренин силой увез воеводу на Белоозеро, в Кирилло-Белозерский монастырь. Постригли воеводу в монахи. Был Иван, стал Иов.
Расправы над купцами, над боярами подвигли митрополита Дионисия и крутицкого архиепископа Варлаама требовать суда над конюшим.
— Иоанн Златоуст наставляет нас, грешных, — сказал Дионисий, глядя царю в глаза. — «Душа благоразумная видит, что должно делать, не имея нужды во многих пособиях, а неразумная и бесчувственная, хотя бы имела множество руководителей, предавшись страстям, остается слепою». Твой конюший, государь, алчет, как ненасытный волк, почестей и богатств. Он-то, может, и умен, но душа у него слепая! Честные бояре Шуйские погибают в темницах ради Борисовой алчности… За твою честь, царь, страдают. Ты греешь на груди своей, добрый наш господин, гада холодного, ядовитого. Упаси меня Боже напророчить, но как бы и тебе не пришлось изведать пагубной силы сего яда.
Царь закрыл лицо руками и заплакал.
— Прости его, владыка! Прости Бориса! Он и впрямь алчен… Ты не мне, ты ему скажи, он опамятуется. Борис, ты слушай, слушай!
— Я слушаю, государь, — отвечал Борис. — Клевета она и есть клевета. Чем святее уста, клевету произносящие, тем горше слушать.
— Он — совершенный бесстыдник, твой ближний боярин! — воскликнул Дионисий. — Все его свидетельства против Шуйских и других бояр — купленная на деньги ложь. Ты, государь, Богу молишься усердно, да Борис — пожирает твои молитвы. От него, лжеца и тирана, произойдут в России великие бедствия.
— Тебя, владыка-краснослов, ожидает Хутынский монастырь, — сказал конюший. — Иди туда, откуда пришел. Будь достоин своего прозвища — Грамматик. Побереги слова для хвалы Господу, не трать на хулу.
Тогда встал перед царем архиепископ Варлаам и воскликнул:
— Царь! Ты безвольно и постыдно дал ослепить себя через женщину. Твой слуга творит беззакония твоим именем, а потому все казни, все темные убийства, совершенные слугой, падут на твою голову.
— Варлаам, поостынь! — сказал Годунов, — Для тебя приготовлена келейка в Антониевом Новгородском монастыре.
— Не боюсь тебя, Борис! Не боюсь принять смерть от тебя! Но запомни: все слезы, до единой капельки, отольются на тебе и на твоем племени. Коли за себя не страшно, побойся за детей своих.
— У меня нет детей.
— Будут.
— Прости, государь, неразумных пастырей, — сказал Годунов Федору Ивановичу. — Я сыскал вместо них кроткого и мудрого. Имя ему Иов.
— Иов! — застонал Дионисий.
— Государь, это поп опричников! — вскричал Варлаам, но на него надвинулась стража, и тогда пошел он прочь от царя, отплевываясь, как от сатаны.
— Благословите! — крикнул вдогонку Федор Иванович и Дионисию и Варлааму, но их уже выставили за дверь.
Князь Василий Иванович стоял на крыльце тюремной своей избы.
Пристав держал сидельцев без строгостей. Пятеро стрельцов не столько стерегли, сколько прислуживали князьям.
Минул год опалы. Дмитрий с Иваном по-прежнему жили в Шуе, а вот Андрея утесняли. Из села Воскресенского перевели в Галич, в тюрьму, а из Галича услали на Белоозеро.
Снег падал так густо, будто небо на дыбки стало. Князь Василий вышел в тревоге поглядеть — не возвращается ли Александр со стрельцами. Поехали лося добыть, дело небезопасное.
Голова от снежного мельтешения шла кругом, и Василию Ивановичу чудилось — крыльцо плывет вверх, навстречу снежному потоку. Поток же становился все белее да и просиял, слепя глаза, ибо до солнца было совсем уже недалеко.
Чтобы не упасть, князь Василий закрыл глаза, а когда открыл — увидел темную фигуру. Одолевая снегопад, человек шел к тюремной избе.
Василий Иванович вгляделся — монах. Монах подошел к крыльцу, поклонился князю до земли.
— Ты — Василий Иванович?
— Я Василий Иванович.
— Велено передать тебе: старец Иов преставился на апостола и евангелиста Матфея шестнадцатого ноября.
— Какой старец? Иди на крыльцо.
— Я тут, — сказал монах твердо. — Старец Иов в миру был князем Иваном Петровичем Шуйским.
— Ивана Петровича не стало? Господи!
— Не своей смертью помре, мученической. Приехал к нам в обитель на Ивана Милостивого пристав князь Туренин. Три дня пожил, а на четвертый приказал топить печь в келье Иова сырой соломой, а заслонку закрыли.
Василий Иванович перекрестился.
— Туренин на помин души старца Иова дал триста рублей. Знать, не своих и не по своей воле уходил старца.
Инок поклонился и пошел прочь. А на Василия Ивановича будто крыша упала, стоял без чувств, а когда опомнился — отблагодарить, милостыню подать — снег и монаха сокрыл, и следы его.
Минула зима, весна отликовала. В разгар лета, в июле, повалил однажды снег. Густо, хлопьями, как зимой, когда неведомый монах принес весть о мученической кончине старца Иова.
Вышел князь Василий на крыльцо в изумлении. Не с кем было поделиться чудом — брат Александр со
