давать.
И опять поклонился Енох, к двери пошел, а в дверях служка — рожа красная, запыхался.
— От царя приехали! К святейшему Иову!
Обомлел келарь. Енох тоже вздрогнул.
— Кто приехал-то? — дрожащим голосом спросил келарь.
— Крутицкий митрополит Пафнутий с грамотой от святейшего Гермогена. Царь карету свою прислал!
Заплакал Енох. Плача, кинулся в келью, к драгоценному своему старцу.
Однако ж и в келаре проснулся добрый дух. Обогнав Еноха, явился к дверям заветной кельи, готовый озолотить сие убогое пристанище, но был остановлен строгими московскими людьми и не допущен к Иову и к Пафнутию. Еноха пустили.
Патриаршью грамоту Иов слушал дважды. Сначала ее прочитал сам митрополит, а потом по просьбе святейшего Енох.
— Я к его голосу привык, — сказал патриарх и замер, ожидая чтения.
Иов был совершенно бел: головою, брадой, бровями. На самом лице его лежала блеклость, кожа на висках истончилась, но не болезнью веяло от этого лица — премудрым детством.
— «Государю отцу нашему, святейшему Иову-патриарху, сын твой и богомолец Гермоген, патриарх московский и всея Руси, Бога молю и челом бью».
— А ведь меня и прежние цари любили, — сказал вдруг Иов. — Как приехал к нам в монастырь государь Иоанн Васильевич, я ему святыни наши показывал, он тотчас и запомнил меня. Был я инок, а вскоре стал архимандрит.
Умолк, улыбаясь воспоминаниям. Енох, испрося позволения, продолжал:
— «Благородный и благоверный, благочестивый и христолюбивый великий государь царь и великий князь Василий Иванович, всея Руси самодержец, советовавшись со мною и со всем освященным Собором, с боярами, окольничими, дворянами, с приказными людьми и со всем своим царским синклитом, с гостями, торговыми людьми и со всеми православными христианами паствы твоей, послал молить твое святительство…»
— Ты погоди! — снова прервал чтеца Иов. — Со мною тоже ведь советы держали. И государь Федор Иоаннович, и свет мой, государь великий и премудрый Борис Федорович, и дитя его, печаль моя неутолимая, государь Федор Борисович.
Посланцы царя и патриарха слушали лепет старца смиренно и серьезно. Митрополит Пафнутий даже к уху руку приставил.
— Что ж, читай дальше, — разрешил Иов. — Я помню, где ты стал: «…послал молить твое святительство…»
— «…чтобы ты учинил подвиг, — подхватил Енох, — и ехал в царствующий град Москву для его государева и земского великого дела; да и мы молим с усердием…»
— Гермоген, что ли? — вскинул личико Иов.
— Гермоген, — шепотом подтвердил митрополит.
— «…и мы молим с усердием твое святительство и колено преклоняем: сподоби нас видеть благолепное лицо твое и слышать пресладкий голос твой».
— С усердием молит! — одобрительно закивал Иов и весело поглядел на Еноха. — Пусть морошки сначала принесут.
Пафнутий изумился, но Иов уж более ничего слышать не хотел, пока не принесли морошку.
14 февраля 1607 года, в праздник Всех преподобных отцев, в подвиге просиявших, патриарх Иов, везомый в каптане царя, обитом изнутри соболями, прибыл в стольный град Москву.
Старцу оказали достойные его сана почести, дали отдохнуть, а шестнадцатого к нему на подворье пришествовал Гермоген.
Иов сидел в кресле лицом к окошку.
— Солнышко. Землю не вижу, а свет вижу. На лавке, как ни крутись, спину ломит, а на стуле спокойно. Так бы и глядел всю жизнь на Божий свет.
— Кир, кир Иов! Я пошлю тебе стул, — обрадовался легкому разговору Гермоген. — Дозволь, святейший, к делу приступить. Великий государь Василий Иванович и весь народ христианский припадает к стопам твоим с мольбою.
— Что так?! Что так?! — испугался Иов.
— Изволь, святейший, даровать царю и народу разрешительную грамоту, сними грех с нашей души. Столько лжеклятв было, хоть самому в смолу кипящую.
— Грешному ли освобождать от грехов?! То Божье дело!
— О господин великий! Суди нас, но прости. Для тела баня и веник! Тело у нас чисто, а душа какова? Вся Русь изнемогла от душевной коросты. Умой нас словом твоим.
— Как мне взяться за такое дело? При здравом-то, при сильном патриархе? — Иов решительно потряс головою.
— Господин! Куда я денусь? Рядом с тобою буду Бога молить. Но ведь один ты и есть, кто не Прельстился Самозванцем, не преступил клятвы прежним государям. Ты есть первый патриарх, и слово твое для Руси вовек первое!
Иов замер. Голову держал высоко, как слепец.
— Господи! И впрямь первый и во всех грехах всех людей виноват.
Легкая улыбка озарила будто изморосью тронутое, измученное постами лицо.
— Что творим, Господи! Кому поклоняемся, коли уж четвертый патриарх при трех согнанных?
Гермоген перепугался перемене настроения в Иове, сел рядом, сказал просто:
— Государя ныне мало кто слушает. У меня голос крепкий, но и меня не слышат. Если бы слышали, разве пришли бы войной под сам стольный град? Изнемогло государство ото лжи! Старая ложь родит молодую. Один дурной злак высеял тьмы и тьмы чертополоха. Все поле русское, чистое заросло и пропадает.
В келью гурьбой вошло московское духовенство, подступило к Иову с мольбою.
— Господи! Делайте, как нужно вам, — лепетал старец. — Доброго льзя ли не благословить?
Грамоту писали сообща. И было сказано в той грамоте: «Во времена царства его (Бориса Федоровича Годунова. —
20 февраля 1607 года в Успенском соборе Кремля был совершен молебен, где два патриарха стояли перед Богом за Русь.
Марья Петровна, бывшая в храме, дрожала от волнения и шептала на ушко своей матери:
— Как на Страшном Суде!
И то была правда: народ запрудил кремлевские площади, пал на колени.
Некий старец, растопыря руки, возопил:
— Все грешили! Бейтесь все мордой в землю, ибо все мы есть свиньи!
Сам и вдарился — раз, другой, пока кровь не пошла.
Лютовали юродивые, грубили людям, и на их грубость никто не смел ни ответить, ни роптать.
В соборе, однако, дело шло чинно и речисто. Радетели Шуйского, торговые люди, подали Иову грамоту, в которой слова были все парчовые, узорчатые.
— «О пастырь святый! Прости нас, словесных овец бывшего стада твоего! Мы, окаянные, отбежали от тебя, предивного пастуха, и заблудились в дебре греховной и сами себя дали в снедь злолютому зверю!..
