— Ну, бригады имени Героя Советского Союза Марата Шаповалова… Об этом же в газетах писали… Разве ты, папа, не читал?
— Имени Марки?
— Ну, так-то теперь его никто не зовет!.. Папочка, ты не сердись, но я побежала!.. Пока! Ведь меня привезли на машине секретаря, она тут у подъезда ждет… Я не прощаюсь, я постараюсь поскорее вернуться.
Поцеловав отца в щеку, Юнона, помахав в дверях рукой, исчезла, как красивое видение, оставив отца в смущении. Машинально взял он просяной веник, стал заметать стружки у окна и штукатурку, накрошившуюся при ремонте выключателя. Выяснилось при этом, что под мебелью скопилось изрядно пыли. Смочил веник, отодвинул кровати, вымел мусор и уже гнал его к порогу, когда дверь тихо открылась. В ней неподвижно стояла Ксения Степановна.
— Филя! — вскрикнула она и, вздрогнув, подалась вперед.
— Ксюша! — Позабыв бросить веник, солдат так и обнял ее, держа его в руках.
Так молча и застыли они, будто слившись друг с другом. Ничего не было вокруг, никого им было не надо, и казалось, что так вот могли бы они стоять, счастливые, всю жизнь.
— Ты надолго?
— До поезда. В двадцать один ноль-ноль должен быть к эшелону.
— Так скоро?
— Дольше нельзя, дело солдатское… На Ржаву движем. — И, вновь принимаясь за веник, он спросил: — В который угол у вас тут мусор-то заметают?
Ксения тихо смеялась.
— Чудак, это же не окоп или, как его там у вас, не блиндаж… Забыл, что мусор добрые люди на помойку носят.
Теперь смеялись оба.
— В партизанах-то доставалось?
— На войне везде не сахар… Но ничего, привык. Я-то редко и стрелял. Все оружие трофейное ремонтировал, этакую мастерскую-летучку на немецкую машину водрузил да и крутился на ней вокруг тисков… Уважали меня партизаны… Мастеровой человек, он всегда в красном углу сидит.
— А немцев-то ты хоть бил?
— Да не дремали, но что об этом говорить: мы их били, они нас били… Дома-то, Ксюша, забыть об этом хочется. Вон лучше посмотри, выключатель я вам починил.
— Давно уж оборвался. Все забывала Арсению сказать. Он у нас один мужик на весь терем- теремок.
— Ну, как он, все тоскует по Марье-то?
— Мальчишку усыновил. Хорошего паренька… А что ж ты, Филя, о дочке не спросишь? Вон ведь, гляди на фотографию, краля какая стала!
Лицо Филиппа, успокоенное и такое домашнее, что все морщины на нем разошлись, и оно оказалось исчерченным незагоревшими бороздками, стало суше.
— Уж повидались, залетела на минутку. Некогда ей…
— А ты; Филя, не обижайся. Мы с тобой гордиться должны: вся в делах… Одна она у нас осталась, зато какая! Что с лица, что фигурой, что умом — кругом хороша… По двору идет — люди оглядываются.
Фотографии детей висели на стене рядом. Но Филипп в эту минуту смотрел не на дочь, а на сына, и в его светлых, будто выгоревших на солнце глазах стояла тоска.
— Хороша-то хороша… — задумчиво произнес он, вздохнув. — Между прочим, в скорости прийти обещала. Вот что, Ксения, ванна у вас действует?
— Какая там ванна!.. Но не горюй, я сейчас тебе воды на плите накипячу.
Вымывшись, переодев белье, сидел Филипп, будто под праздник, с женою за чаем. Но разговор как- то не клеился. Оба прислушивались, не звонит ли в соседней комнате телефон, не скрежещет ли ключ в двери. Но телефон не позвонил, а ключ не заскрежетал. Это наложило на встречу супругов какую-то тревожную тень. В положенный час, не сказав об этом ни слова, они поднялись из-за стола.
Уже надев шинель, Филипп подошел к комоду, над которым висели фотографии детей. Стоял и смотрел он то на одну, то на другого. Потом взгляд его остановился на Марате.
— А похож. — Солдат вздохнул и вдруг попросил: — Дай-ка ты мне его с собой…
— Возьми, возьми обоих! — встрепенувшись, засуетилась Ксения. — Пусть оба с тобой будут, а я для себя отдам увеличить… Это ведь просто… А ты возьми.
Она отколола от стены фотографии и стала завертывать их в газету с той ласковой бережностью, с какой укутывала в кроватках детей, когда они были маленькими. Когда Филипп так же бережно укладывал сверток в мешок, слезы выступили у нее на глазах. Оглянувшись, солдат заметил их. Он обнял жену, и последнюю минуту в доме они простояли молча, прижавшись друг к другу. Потом он ласково отстранил ее.
— Пора мне, Ксюша…
Оба по обычаю молча присели и так же молча спустились по лестнице. На станцию шли пешком, вдоль железнодорожного полотна, под ручку, как ходили когда-то, когда вся жизнь была впереди.
Ни о тоске по сыну, ни о горечи предстоящего расставания, ни о любви друг к другу, ни о пережитых в разлуке тревогах не было у них разговора. Толковали о фабричных и о ратных делах, перебирали имена родных и знакомых и еще: говорили о том, что нужно будет сделать, что приобрести, когда окончится война и все наладится. То, что переполняло их сердца, тревожило ум, не облекаясь в слова, мерцало в глубине глаз, передавалось прикосновением жестких пальцев.
Добравшись до станции, они неторопливо отыскали воинский эшелон. Гвардии рядовой Филипп Шаповалов подвел жену к своему вагону и не без гордости представил товарищам и начальству. Потом стояли они в сторонке, держась за руки, смотря друг другу в глаза, и ничего уже не говорили.
Только когда состав, перезвякнув буферами, пришел в движение, а рядовой Шаповалов, подхваченный дружескими руками, уже на ходу прыгал в вагон, услышал он женский крик: «Филя!» В этом коротком вскрике было столько любви, тревоги, надежды, что солдату всего этого хватило на весь путь до Ржавы…
А когда, запыхавшись от бега вверх по лестнице, вернулась домой Юнона, комната была уже пуста… Остановившись в дверях, девушка вздохнула. Потом повертела в руках забытый на кровати ножик с пестрой ручкой, набранной из слоев разноцветного плексигласа. Переложила со стола на комод несколько плиток шоколада с пестрыми иностранными обертками. Принюхалась. Здесь еще жил особый, солдатский запах, состоящий из смеси резиого аромата табака, дубленой кожи, намокшей шерсти и мужского пота. Юнона подошла к окну и, открывая его, приятно удивилась, когда рама распахнулась легко, без скрежета и дребезга.
18
В зеленоватой предутренней мгле надрывно воет над Ржавой одинокая сирена воздушной тревоги. Казалось, неведомое существо, залетевшее с другой планеты, кричит, издыхая, охваченное смертной тоской. Советская артиллерия бьет все гуще. Снаряды разных калибров рвутся в районе товарной станции. Город пуст, как квартира, из которой выехали жильцы.
По заросшим улицам с надсадным треском несется военный мотоцикл. Он идет, не зажигая фар. Это опасная езда. То там, то здесь под звездами темнеют свежие воровки, похожие на лунные кратеры с рисунков в школьном учебнике. Не сбавляя хода, мотоциклист объезжает их. Он делает отчаянные виражи, и тогда прицеп, в котором сидит девушка в белой вязаной кофточке, заносит так, что колесо его отрывается от земли.
Одинокий вибрирующий вой сирены, разрывы, как бы взвихряющие зеленоватую тьму ночи, бешеная езда — все это, как ни странно, немного успокоило Женю. Вцепившись в борта железной калоши, она старается не прикусить от тряски язык.
