требовали заботы. Умелыми руками Арсений осторожно, чтобы не разбудить малыша, завязал ему шарф, опустил уши шапки, осторожно поднял на руки, велел Лене застегнуться. Втроем они двинулись к выходу.
Толпившиеся у подъезда жильцы возбужденно обсуждали только что закончившийся налет. В центре их кружка стояла девушка из отряда ПВО. Она только что слезла с крыши и сообщала новости: сбито три бомбардировщика… Три, а может быть, даже и четыре. За три она ручается, прожекторы проводили их до самой земли… Один плюхнулся прямо в Тьму недалеко от электростанции… Двое летчиков выпрыгнули из него… Она видела, как, провожаемые прожекторами, они приземлились где-то в Малой роще… Туда уже покатили машины с дружинниками и истребителями.
Но новости, всех так радовавшие, не произвели впечатления на Арсения Курева. Он был полон тем дорогим, вновь обретенным чувством, которое вернулось к нему в сыром бетонном подвале. Голова сонного Вовки лежала у него на плече. Мальчуган посапывал ему в ухо, Лена испуганно держала его за руку. Боясь оторваться от этого детского тепла, Куров пронес свой груз мимо разговаривавших жильцов, стал подниматься по лестнице, и здесь их настигла Анна…
С этого, собственно, и началось возвращение Арсения Курова к жизни. Впрочем, раздумывать над тем, как это началось, ему не приходилось: столько на него навалилось в ту пору работы.
23
Зато Анна много размышляла над этим. Тяжело давалась ей «самая интересная», по выражению Северьянова, профессия партработника. Одно дело — быть членом бюро, выполнять какие-то определенные ограниченнные обязанности, другое — быть секретарем, держать в руках нити фабричных дел, постоянно иметь в виду всех коммунистов, уметь разгадать, почему загрустил один, почему нервничает другой, чем объяснить какой-нибудь неблаговидный поступок третьего, а главное, уметь так слиться с фабричным коллективом, чтобы чувствовать, как бьется его сердце, понимать, чем люди живут, улавливать малейшие изменения в настроении.
Все, что легко, естественно получалось у покойного Ветрова, Анне давалось с большим трудом.
С внешней стороны все было благополучно. Смышленая, напористая, она в положенный срок проводила собрания, несмотря на трудные времена, развернула партийную учебу, членские взносы парторганизация ткацкой сдавала среди первых, протоколы велись в порядке. Но Анне этого было мало. Она понимала, что не хватает чего-то самого важного, что позволяло ее предшественнику неназойливо, даже незаметно влиять на всю жизнь фабрики. Чего не хватает, Анна не знала и злилась на себя, на Северьянова, убедившего ее идти на партийную работу, и даже на коммунистов, которые оказали ей доверие… Однажды, выведенная из себя этим ощущением бессилия, Анна решила идти в райком, подавать в отставку. Чтобы потом не раздумать, она позвонила Северьянову и попросила принять ее.
— Что так спешно, труба у вас, что ли, на фабрике падает? — спросил в телефон насмешливый голос.
— Измучилась, не могу! — сердито зачастила Анна. — Освобождайте, не вышло из меня партработника.
— Ух ты, ух ты! — голос в трубке становился все насмешливее. — Вот что, Калинина, сходи в медпункт, выпей валерьянки. Слышишь? А если к вечеру не поможет, приходи — потолкуем.
В назначенный час Анна была в райкоме. Здесь тоже жили на казарменном положении. В одной из комнат на керосинке жарилась яичница. Из дверей другой пахнуло лекарством. Там, на диване, весь в поту, лежал, больной человек, а возле знакомый Анне инструктор на собственном письменном столе гладил электрическим утюгом брюки. Увидев неожиданно появившегося секретаря ткацкой, он ахнул и присел за стол. Анна, сделав вид, что, ничего не заметила, прошла мимо, прямо в кабинет Северьянова.
Тот, насадив на короткий свой нос стариковские, в металлической оправе очки, старательно подписывал партийные билеты.
— А-а, брату Карамазову с ткацкой фабрики, — сказал он, показывая кончиком ручки на свободное кресло. — Ты тут попсихуй в одиночку, а я пока закончу эту стопку… Завтра утром вручать.
Ручка снова неторопливо опускалась в квадратный пузырек со специальными чернилами. Подписанные билеты он перекладывал в другую стопку. Так продолжалось, пока одна из стопок не растаяла. Тогда Северьянов снял очки, довольно погладил стопку.
— Сорок два, Анка, сорок два новых коммуниста. — Потом отодвинул билеты в сторону, по- мальчишески почесал затылок и вдруг сказал взволнованным и таким необычным для этого насмешливого человека голосом: — Самые трагические дни переживаем, а партия растет… Ведь как оно со всеми партиями мира получалось: успех, победа, власть — приток. Повернулась история к ним толстым местом — теряют членов, вовсе разваливаются. А у нас все наоборот, слышишь, Анка?.. Весь фашизм на нас навалился, отбиваемся так, что спина трещит, люди у станков падают, пайчишко весь в горсти унесешь, а партия растет. Думала ты когда-нибудь над этим? — Он положил пухлую, веснушчатую, поросшую прозрачным волосом руку на стопку партбилетов. — Сорок два за полмесяца. Было так до войны? Разве когда Ленин умер, в ленинский призыв…
— А ко мне вчера мамаша Звягинцеву Веру Сергеевну привела, катушечница — маленькая такая, ты ее, может, помнишь, из наших, коренных… Двух сыновей убили, и муж в оккупации помер… «Хочу, говорит, в лихую годину». — Анна так взволновалась, вспоминая этот эпизод, что сорвалась с кресла и заходила по комнате. Но Северьянов, насмешливый Северьянов, которому и горкомовские боялись попадать на зубок, сам, нагнувшись, что-то шарил рукой под столом, а когда поднялся, только спросил негромко:
— Может, разговор-то…
Анна молча пожала ему руку и ушла, раздумывая, случайно ли вышло все так, или хитрый секретарь райкома нарочно подстроил?
Для того чтобы успокоиться после какой-нибудь неудачи или отдохнуть от утомительного заседания, Анна иногда шла в цех, доставала в шкафу свой еще висевший здесь комбинезон, забирала сумку с инструментом и отправлялась туда, где работала одна из ее бывших бригад. Ремонтировщики встречали ее весело. Раздавалась шутливая команда:
— Смирно!.. Начальство идет.
Всегда оказывалось, что пришла она вовремя, всегда находилось дело, требовался совет. Тут Анна знала все. Сразу возвращалась уверенность. Руки точно играли инструментом. Распоряжения и советы звучали твердо. Вновь становилась она прежней, быстрой, задорной, не лезущей за словом в карман. Вот тут-то, в мастерской, у тисков, с напильником в руках и нашел ее однажды Сергей Северьянов, вскоре после их вечерней беседы в райкоме. Он не смог к ней дозвониться, а так как дело было срочное и так как райком от ткацкой находился невдалеке, секретарь завернул сюда самолично.
Увидев Анну Калинину у тисков, Северьянов некоторое время молча наблюдал, как размашисто работала она. Кое-кто из слесарей уже заметил его. Оценив необычность происшествия, они переглянулись, ухмыляясь, ожидая, что будет дальше. Насмешливые огоньки играли в белесых глазах Северьянова. Толстая нижняя его губа иронически оттопырилась.
Постояв, он подошел к тискам.
— А ну, Анна Степановна поясни, над чем ты тут трудишься? — спросил он вместо приветствия и наклонился, рассматривая близорукими глазами зажатую в тисках деталь. — Ага, ясно. — Он сбросил на верстак телячью куртку, шляпу, взял из рук оторопевшего секретаря парткома рашпиль, встал к тискам и точными движениями продолжил с того места, на котором остановилась Анна.
Секретарь райкома у тисков! Это уже происшествие! Слесари оставили работу. Несколько любопытствующих физиономий показалось в дверях. Северьянов продолжал действовать, будто ничего и не замечая. Анна нерешительно топталась возле в старом, лоснящемся своем комбинезоне из «чертовой кожи» с рукавами, высоко закатанными на полных белых руках. Физиономий в дверях появлялось все больше.
— Сергей Никифорович, неудобно… народ, — сквозь зубы, потихоньку говорила она.
— А чего неудобно? — громко переспросил Северьянов, удивленно поднимая короткие рыжеватые брови. — Секретарю парткома удобно, а секретарю райкома нет… У меня, Анна Степановна, диплом
