«дикая дивизия» занималась во дворе завода приятной для всех работой — вынимала из ящиков, перетирала и по частям грузила на вагонетки новые стайки, прибывшие откуда-то из Сибири. Погода была скверная, свистел ветер, кружила метель. Сухой снег, будто пущенный из пескоструйного аппарата, сек руки и лица… И вот занятый своим делом Арсений заметил рядом, в кипени метели, невысокую щуплую фигурку. Не разглядев ее как следует и решив, что это кто-то из «орлов», он, не оборачиваясь, крикнул:
— Чего рот раскрыл? Помогай!
Фигурка оставалась неподвижной. Арсений ткнул пальцем в лежавшие на досках детали, сказал:
— Бери тряпку и стирай вазелин, да не насухо, а там, где сгустки. — Распорядился и отошел к ящикам.
Фигурка склонилась над деталями, но через некоторое время снова неясно замаячила в клубах метели.
— Ну?
— Протер, дяденька… А теперь; него делать?
— А теперь вот с этого снимай бумагу и опять протирай… Стой! Ты почему, парень, без рукавиц? Где рукавицы?
Метель свистела, шумела, кружила снег, не давая Арсению разглядеть того, с кем он говорил.
— У меня нет их… рукавиц, — робко ответили ему.
— Балда! Вот прихватит ладонь: к чугунине, кожу оставишь, отвечай потом за тебя!.. Рабочий, как солдат, обязан — вое правила блюсти… Возьми мои, в цехе отдашь. — Он бросил мальчику рукавицы и сам подумал: «Ох, и взгрею же я бригадира! Легкое дело — с голыми руками на морозе мальчишка…».
Обтертые части машин погрузили на вагонетки, вкатили в цех, сложили на месте сборки. Когда ребята разошлись, по обычным своим местам, кто-то робко тронул Арсения за рукав:
— Дяденька, вот рукавички ваши… Спасибо. Оглянувшись, Куров с удивлением уставился на стоявшего перед ним незнакомого мальчика. Щуплый, лет двенадцати — тринадцати, он был в огромных немецких сапогах с голенищами-ведерками, в трофейном офицерском кителе, перепоясанном адъютантскими аксельбантами. Давно не стриженные русые прямые волосы покрывали его голову, как соломенная крыша украинскую хату. Из-под этой крыши выглядывали узенькие глазки и нос-пуговка, густо обрызганный веснушками, такими яркими, что они отдавали медной прозеленью.
— Постой, ты кто же? — удивился Куров.
— Ростислав Соколов, — отрекомендовался мальчик и даже поклонился при этом.
— А откуда взялся в цехе?
— Вы сами же велели вагонетку катить, я и покатил вместе со всеми.
— Да при чем тут вагонетка? Ты чей?
— Я ничей, я сам по себе.
И вновь проснулось и острой болью отдалось в сердце все, что эти месяцы Куров старался топить сначала в вине, потом в работе. Он смотрел на этого худенького, затейливо одетого мальчишку, и крутые желваки ходили под смуглой кожей лица. Мальчик понял это по-своему. Ему казалось, что этот большой черный человек в штанах и пиджаке, лоснящихся и коробящихся, словно сделаны они не из материи, а из жести, сердится за то, что он без пропуска проник на завод. Сейчас возьмет за шиворот своей ручищей и выкинет на улицу, да так, что (все ступеньки на лестнице пересчитаешь…
— Я, дяденька, сейчас уйду, — сказал мальчик, отступая от Курова, и вдруг, преобразившись, неестественно пискливым голосом, протягивая тоненькую руку, зачастил: — Подайте сиротине бездомному, со вчерашнего дня крошки хлеба во рту не было.
— Так, так, так, протянул Арсений. Дребезжащий, просительный тон остудил ту теплую, уже тупую и потому даже сладкую боль, что вновь проснулась было в нем.
— Постой, тут! — приказал мастер, подошел к своему шкафчику, снял с полки двухдневный паек хлеба и, баночку комбижира, подумав, банку поставил обратно, а хлеб взял весь и вернулся к мальчику. Тот все стоял у чугунной колонны и издали, как дз засады, поглядывал на ремесленников, возившихся у машин.
— На, ешь!
Но мальчик хлеб не взял и даже отвел руки за спину.
— Дяденька, мне бы здесь остаться.
— Как это здесь? Тут завод.
— Работать бы здесь, как вон они.
— Работать? — И опять болезненная теплота стала накипать в груди Арсения. — Мал ты… Нельзя маленьких на производство брать, да и трудно тебе будет.
— Не трудно. Это я только тощий, но сильный, вот попробуйте. — Мальчик протянул Арсению согнутую руку, предлагая пощупать мускулы. Рука была тоненькая, мускулы даже не чувствовались под рукавом огромного кителя. — Я буду хорошо работать, я научусь… Что вам стоит, возьмите, дяденька!
— Экий ты; брат, клейкий, — сказал Арсений и впервые за весь разговор улыбнулся мальчику.
Их уже окружила «дикая дивизия». Стайкой обступали незнакомого паренька бойкие, уверенные в себе, живущие на свой заработок, маленькие, независимые рабочие люди, и бледный мальчуган с соломенными волосами выглядел среди них, как яблонька-дичок среди ухоженных привитых саженцев. Разглядывая диковинную его одежду, обувь, ребята переговаривались солидными, ломающимися басками.
— Откуда такой взялся?.. Ты что, гитлеровский ефрейтор?
— А знаешь друг, что бывает, когда без пропуска лезут на военный завод? — пугал кто-то.
— Робя, я знаю, откуда он, этот ухарь! Из картины «Путевка в жизнь»… Эй, ты, беспризорные песни знаешь?.. «Позабыт, позаброшен с молодых юных лет…»
Мальчик смотрел диковато, с опаской, невольно жался к Арсению.
— По местам, орлы! — рявкнул мастер. — Ишь, цирк себе устроили, лодыри царя небесного! А ты, как тебя, давай ко мне.
Он провел мальчика в свое маленькое, отгороженное стеклянной переборкой помещение и указал ему на черную, пропитавшуюся маслом табуретку.
Мальчик сел, положив на колени трофейную пилотку. Арсений взял ее, повертел в руках, поковырял ногтем матерчатую кокарду и бросил на стол. Извлек свою трубку-кукиш, набил, закурил. Мальчик сидел молча. В тепле его разбирал сон. Глаза слипались. Мастер придвинул к нему хлеб, достал из кармана и раскрыл острый, как бритва, нож, положил перед буханкой.
— Режь, брат Соколов, и ешь… Так, говоришь, сам по себе?.. Это как же понимать?
— Нет у меня никого, — ответил мальчик и с готовностью спросил: — Рассказать?
Арсений кивнул головой. И тут он услышал одну из тысяч историй, какие бывали в те тяжкие Дни.
Своего отца, капитана пограничных войск Соколова, Ростислав не видел с начала войны. Он служил как раз в одном из тех западных укреп-районов, по которым на заре 22 июня гитлеровская армия наносила основной удар. Семья Соколовых жила в городке недалеко от границы. До того, как немцы прорвались к городу, к матери успел забежать связной. Он рассказал, что капитан Соколов тяжело ранен и вряд ли уже жив. Он наказывал семье сейчас же уезжать. Бежать пришлось пешком, в потоке людей, двигавшихся на восток.
Шли много дней. Обессилели. Однажды, когда толпы беженцев сгрудились у военных паромов в ожидании переправы, мать послала Ростислава с чайником на речку набрать воды. Из-за холма вырвалась тройка пикировщиков из тех, каких звали тогда ревунами, и, устрашая свистом сирен, сбросила бомбы прямо на переправу. Все задрожало. Мальчик упал на песок у самой воды. Когда самолеты ушли, а рыжий дым над переправой рассеялся, там, где только что теснилась толпа, курились свежие воронки. В наплывах разворошенного песка чернели какие-то лохмотья. Отовсюду неслись стоны, призывы о помощи.
Несколько часов бродил Ростислав вместе с немногими уцелевшими меж воронок, вглядываясь в изуродованные лица убитых. Одни находили и уносили своих, другим удавалось лишь опознать обезображенный труп по обрывкам одежды, ботинку или по другой знакомой примете. Ростислав не нашел ничего: мать, сестра, бабушка бесследно исчезли. Дождавшись ночи, мальчик двинулся дальше в том же непрестанно расширявшемся людском потоке… Почти всегда находились люди, у чьего костра он мог погреться. Питались овощами, найденными на брошенных огородах, вытрушивали из колосьев зерно и
