самозабвенная работа сотен людей очень напоминала многолюдные субботники тридцатых годов, когда текстильщики «Большевички» так же вот сообща, цехами, целыми фабричными коллективами выходили на прокладку трамвайных путей в свои новые поселки, засыпали вековечные болота, с незапамятных времен служившие свалкой, ровняли почву, разбивали аллеи, клумбы, сажали тоненькие тополя вдоль новых, еще лысоватых улиц, когда обитатели общежитий со швабрами, с тазами, тряпками выходили в коридоры, в кухни и под песни, под баян скребли, терли, мыли, сдирая в углах и под потолками напластования грязи, скопившейся еще с холодовских времен.
Сколько было так вот, сообща, сделано хороших дел! И разве не та же веселая, не знающая устали и предела коллективная энергия принесла вчера победу над взбесившейся рекой? Действуя излюбленным ею теперь «способом подстановки», Анна поставила себя на место любой из этих женщин, что, скучая без дела, бродили по коридору, и поняла, как плохо будет, если они разойдутся. Этого нельзя допускать.
А через несколько минут, успев заразить своей идеей Настасью Зиновьевну Нефедову и Феню Жукову, заручившись поддержкой фабкома и комитета комсомола, Анна убеждала Слесарева объявить массовый субботник по уборке фабрики — большой субботник, какими на всю страну славился когда-то Верхневолжск.
— Но ведь я жe сказал всем: будет заслуженный отдых. Хорошо ли проявлять непоследовательность? — нерешительно возражал Слесарев.
— Но это ж и будет отдых! Я вот так на фабрике устану, приду домой и сразу берусь за иглу или за щетку, — настаивала Нефедова.
— А мои девчата уже за швабрами побежали, — призналась Феня Жукова. — Я им только сказала: может, уберемся на комсомольских участках, — а они…
Слесарев поднял вверх руки.
— Восемь девок, один я, разве вас переспоришь! А кто отвечать будет, если завтра производите льнвсть ухнет?..
И вот в цехах началась шумная уборка. Сотни добровольцев мели, скребли, чистили. Копоть сбегала со стен в потоках мыльной воды. Стекла скрипели, промытые и протертые мелом. В ткацкий зал приволокли легкие лебедки. С помощью их к потолкам были подняты длинные люльки. Ткачихи помоложе, перешучиваясь и пересмеиваясь, протирали мелом горбы стеклянных крыш, протирали и радовались, что подслеповатые рамы точно бы прозревали, в цехе становилось светлее.
Как хороша ты, общая, добровольная, бескорыстная работа, великую силу которой заметил и раскрыл еще Ленин, когда вместе с кремлевскими курсантами таскал во дворе бревна на первом субботнике! Как можешь ты захватить человека, заставить его почувствовать себя владельцем всего, что его окружает, хозяином своей фабрики, своего города, всей своей необозримой земли! Ты будишь силы необычайные, и все лучшее в человеке начинает расти и расцветать… Тут и там возникли песни. Сначала робкие, еле слышные, они звучат все громче, ширятся, и вот уже задорные хоры работающих, как бы соревнуясь между собой, набирают силу. Никого не надо торопить. Мощный, бодрящий дух соревнования захватил людей. Даже самых ленивых и нерадивых встряхнула и несет его могучая сила. Как все это напоминает Анне молодость, субботники ее юношеских лет! Растроганная, обводит она глазами фронт работ и думает: ишь будто свою квартиру к празднику убираете, милые вы мои!
Со знаменем, с баянистами пришли молодые прядильщики. Сияющая Юнона, отыскав Анну, представляет ей своих ребят:
— Ты посмотрев, посмотри, мои, как всегда, откликнулись на все сто. Прямо со смены — сюда. Ну, найдется для нас дело?.. Нет, ты посчитай, сколько наших!..
Анна обняла племянницу.
— Молодец, Юнонка… А насчет работы — хоть двести процентов приводи, всем хватит дела. — И, обращаясь к гостям, которые грудой складывали пальто на столы, говорила растроганно: — Уж такое вам спасибо, что и слов не найду! Вы такие… такие, словом, ну, настоящие…
Юнона с удивлением смотрела на тетку. Что с ней? Оделась будто на праздник. На щеках румянец, глаза сверкают, речь взволнованная, бессвязная. Разве так должен разговаривать секретарь партийной организации? Выпила она, что ли? И все-таки девушке немножко завидно: ее ребята непринужденно разговаривают с Анной, точно век с ней знакомы, дружно подхватывают ее шутки и разом стихают, когда та начинает говорить. А секретарь парткома действительно чувствует себя в этот день необычно, будто и впрямь легкий хмель шумит в голове. Все так отлично удается.
Когда все наладилось и субботник, как говорят текстильщики, «пошел мотать на полную катушку», она все же не стерпела и, раздобыв у кого-то халат, косынку, шлепанцы, оказалась среди молоденьких ткачих, что, поднявшись в одной из дощатых люлек под потолок, протирали и мыли стеклянную крышу. Девчата оказались веселыми. Проворно действуя щетками и тряпками, они перешучивались с куровскими «орлами», работавшими внизу, и заводили одну песню за другой. Анна пела вместе с ними, и ей казалось, что она комсомолка, и вся жизнь еще впереди. Ей было хорошо, и время летело незаметно. Она даже удивилась, увидев, что в стеклах, которые они промывали, зарозовели отблески заката. Вот в это-то время одна из девушек показала Анне вниз.
— Гляньте-ка, вас хозяин кличет… Сердитый.
Внизу в пальто, в шапке стоял Слесарев. Он что-то кричал, сложив ладони рупором. Люльку опустили, и Анна узнала, что два, а может быть, даже и три часа назад в горком срочно вызывали руководителей ткацкой. Их сообщение о борьбе с наводнением стояло на бюро первым в повестке дня. Но время шло, бюро, вероятно, давно уже открылось, а секретаря парткома только сейчас удалось обнаружить под потолком с тряпкой в руках. Директор был явно рассержен: сами свой авторитет принижаем и топчем.
— …Ну, заслушают не первым, а пятым вопросом, какая разница? Важно дело сделать, а отчитаться никогда не поздно, — не без смущения оправдывалась Анна, втискиваясь вместе со Слесаревым в шоферскую кабину фабричного грузовичка.
Директор ничего не ответил. Он только бросил на свою спутницу уничтожающий взгляд. Так они и промолчали всю дорогу. Один упрямо смотрел в окно, другая зевала, прикрывая рот ладонью и борясь со сном.
Впрочем, мрачные ожидания Слесарева не оправдались. Никто и не думал упрекать за опоздание. Наоборот, при их появлении все оживились. Секретарь горкома вышел из-за стола, и Анна не без удивления заметила, как весело умел улыбаться этот сдержанный, замкнутый человек.
— Поприветствуем, товарищи члены бюро, покорителей стихии… Рассказывайте, как вы воевали с богом Посейдоном. Думаю, время ограничивать не станем? Ну, кто из вас начнет? Товарищ Слесарев? Просим, Василий Андреевич…
Ободренный таким приемом, директор разложил на столе заметки, достал очки и, как всегда, неторопливо начал сообщение. Устроившись в уголке дивана, Анна стала наблюдать за лицами членов бюро, по-детски морща лоб, чтоб не дать сомкнуться векам. Но в комнате было так тепло, а в уголке дивана так уютно, что веки все-таки сомкнулись — сомкнулись, казалось, лишь на мгновение. Но когда Анна раскрыла глаза, Слесарев уже собирал свои листки, все члены бюро смотрели на нее, а начальник гарнизона, молодой коренастый генерал, даже посмеивался, прикрывая рот большой волосатой рукой. «Батюшки мои, никак уснула!» — подумала Анна, чувствуя, как лицо ее заливается горячим багрянцем. Только секретарь горкома сохранял серьезность, но даже толстые стекла его пенсне не могли скрыть смешинок, которые он прятал в глубине голубых глаз.
— Может быть, партком что-нибудь добавит к докладу директора?
— Что же тут добавлять, — совсем растерявшись, ответила Анна. — Тут Василий Андреевич все хорошо рассказал. — Но, увидев, что улыбки на лицах окружающих приобретают лукавое выражение, нерешительно добавила: — Наверное…
Это «наверное» окончательно погубило ее. Грянул смех… Генерал, сочно отчеканивая каждый слог, исторг утробное «хо-хо-хо». Не выдержал и секретарь горкома. Он засмеялся, да так звучно, весело, заразительно, что в конце концов рассмеялась и Анна. Только Слесарев стоял обиженный, озабоченный, явно опасаясь, как бы в неожиданном этом веселье не утонуло впечатление от его сообщения.
— Так значит «наверное»? Замечательно! — сказал секретарь горкома, снимая пенсне и вытирая повлажневшие глаза. — Нет, нет, вы правы, доклад был действительно обстоятельный. Но… Вы о людях, о
