хотелось обуваться. До дома можно было дойти боковыми улочками, и она решила отправиться босиком. И как приятно было, будто в детстве, ощущать ногой прохладную теплую мякоть еще влажной земли! Тропка вела мимо небольшой березовой рощицы, клином врезавшейся в распаханное и засаженное теперь поле. Воздух был насыщен солоноватым запахом распускавшихся березовых почек, влажного мха, грибной прели, какой дышат весной даже самые маленькие лески.
До чего же здесь было хорошо! Анна не утерпела, постелила на траву комбинезон и улеглась на нем под сенью большой березы. Ветер перебирал тонкие ветки, и было видно, как сквозь смолистый лак, покрывавший почки, уже проклевываются крохотные, сложенные в щепоть листочки. Выше было синее небо, и по нему, предвещая ясную погоду, вкривь и вкось с писком носились стрижи. Тело ныло, как избитое. И все-таки было легко, не хотелось ни думать, ни шевелиться, а только вдыхать этот березовый настой, принимать ласку теплого ветра. Понемножку все начало расплываться, терять четкость очертаний. Оставалось лишь ощущение бодрящей свежести.
— Анна Степановна, — громко сказал кто-то рядом. — Земля-то сырая, разве можно на ней теперь спать?
Анна вздрогнула, открыла глаза и даже вскрикнула от неожиданности. Небо потемнело настолько, что ветви на его фоне уже трудно было различить. Над ней склонилось круглое, с расплывчатыми детскими чертами лицо механика Лужникова.
— А? Что? — спросила она, еще плохо соображая спросонок и, увидев свои голые ноги, быстро одернула платье. — Фу ты, как вы меня испугали! Я тут, кажется, маленько уснула.
— А я иду рощицей — кто это лежит? Батюшки, Анна Степановна! Разметалась вся… А вы вставайте, вставайте, сейчас самая радикулитная пора.
Какими-то бессознательными, но точными женскими движениями Анна прибрала волосы, еще раз обдернула платье, отослала Лужникова в сторонку, надела чулки, обулась и, когда повернулась к нему, успела перехватить его ласковый о смущенный взгляд.
— Вы чего на меня так уставились?
— Кто, я? — растерялся собеседник и вдруг густо, совсем по-детски покраснел. — Я разве смотрел? Ох, как вас сегодня солнышко нажарило! Придете домой, ноги, плечи, шею — все смажьте маслом, в особенности ноги. А то кожа слезать будет.
Он протянул было руку, чтобы помочь Анне подняться, но та сама легко вскочила и заторопилась.
— Пошли, поздно уж. Я ведь на Кировском живу, нам разве по пути?
Оказалось, что по пути. Ступая по-медвежьи, тяжело и мягко, с развальцем, механик едва поспевал за своей спутницей. В каком-то месте тропку пересекала большая лужа. Анна остановилась, осматриваясь, где бы лучше ей перейти; механик протягивал ей с той стороны свою огромную лапищу, но она почему-то не приняла ее, предпочла, разбежавшись, перепрыгнуть. Это ее удивило. С дней комсомольской юности у нее всегда складывались самые лучшие, товарищеские отношения с парнями. Почему она стесняется этого Лужникова? И вдруг пришло на ум: не потому ли, что тогда, по пути из госпиталя, Панька Калинина говорила, будто он как-то там по-особенному на нее смотрел? «Фу, какая чушь!» — подумала Анна и почувствовала, что краснеет.
— Все Лужников да Лужников, а как вас звать-то, я все забываю.
— Гордеем звать, Гордей Павлович… Ну и ходок вы, за вами не угонишься!
— А вы, Гордей Павлович, говорят, моряком были?
— Был и моряком. Канонир второй статьи эсминца «Сокрушительный».
— И Зимний штурмовали?
— И Зимний штурмовал. — Голос Лужникова стал задумчивым. — Я ведь, Анна Степановна, и Ильича видел, ей-ей!
— Ленина? — удивленно воскликнула Анна. Ей показалось почему-то невероятным, что так вот случайно может встретиться человек, который видел живого Ленина. — Ну, и что же вы об этом молчите?
— А что ж мне говорить? Ну, видел и видел. Тогда в Питере многие его видели: он от народа не прятался. Я-то случайно его и встретил. Мы, матросня, возле Смольного из грузовиков вылезали, а он мимо проходил, в пальто, с кепкой в руке. Остановился, рукой помахал: здравствуйте, товарищи моряки…
— Ну, а какой он был?
— Обыкновенный. Невысокий, плотный, рыжеватый.
— Ленин рыжеватый? — недоверчиво спросила Анна. — Врете!
— Зачем мне врать? Я помню. Его раз увидишь — до смерти не забудешь. Такой человек.
Теперь Анна смотрела на спутника с особым интересом и думала про себя: рядом работает человек, видавший Ленина, а ты узнаешь об этом случайно. И вовсе он не смешной, этот Лужников, и лицо хорошее, и глаза умные, и, если приглядеться, совсем не мешковат, а для грузной своей фигуры даже ловок.
— А вас, Гордей Павлович, тоже солнышком хватило, не иначе, у нас у обоих носы лупиться будут.
Лужников промолчал. Он шел задумчивый. Может быть, проснулись воспоминания о далекой юности, когда он, революционный матрос, в бушлате с оттопыренными от гранат карманами, с коротким карабином за плечом, ходил по улицам революционного Питера, ненавидимый одними, приветствуемый другими, жадно глядя кругом, сам еще мало разбираясь в той буре, которая, подхватив, уже несла его. Анна же все с большим интересом присматривалась к нему и, в свою очередь, думала о его судьбе, о том, почему этот сильный, бесстрашный человек, имеющий такую славную биографию, ушел из активной жизни, затерялся в толпе, стал мишенью для фабричных острословов. Она попыталась представить его в бескозырке, перепоясанным пулеметными лентами, и вдруг поймала себя на том, что любуется им.
— Как же это вы, балтийский матрос, Зимний штурмовали и позволяете себя при людях лицом по полу возить? — спросила она с грубоватой прямотой.
Лужников остановился.
— Это вы про Лизу, про жену, что ли? — Голос его сразу стал резким. — Этого, секретарь парткома, давайте не касаться, это только мое.
— А при чем тут секретарь парткома? Я так, по-человечески…
Наступило молчание. Анна слышала, как, тяжело ступая, вздыхал ее спутник, и ей стало жаль этого могучего и слабого человека. Живо вспомнилось худое, увядшее лицо его жены, возбужденно-колючий взгляд ее глаз, дребезжащий голос.
— Я по-человечески, Гордей Павлович. И мой вам совет, пока не поздно, возьмитесь вы за свои семейные дела.
— А коли по-человечески, так слушайте, Анна Степановна. Никому я о том не говорю, а вам вот сегодня, — он почему-то подчеркнул слово «сегодня», и от этого Анна опять почувствовала легкое смущение, — вам, может быть, последней скажу: я из-за Лизы уже не с первой фабрики съезжаю. Вот какие дела.
И рассказал он свою печальную историю. Жила-была в Вичуге банкаброшница — девушка хорошенькая, умелая, певунья и хохотушка. Понравилась она ремонтному мастеру. Поженились. Стала она ласковой, заботливой женой. Жили хорошо, ладно. Одна беда: не было у них детей, Лиза без конца ходила по врачам, советовалась со всякими специалистами, пока ей не сказали, наконец, что детей у них быть не может. И вот с того дня ее словно подменили. Раздражалась без повода, стала мрачной, по целым дням угрюмо молчала. Уж чего только не предпринимал Лужников, каким врачам ее не показывал, на какие только курорты не отправлял! Жизнь стала нестерпимой. Лиза при людях издевалась над мужем, ссорилась с соседями, вступала в магазинах в перепалки с незнакомыми. Здоровье уже не позволяло ей работать, и это окончательно выводило ее из равновесия. Порою вокруг Лужниковых создавалась такая обстановка, что хоть беги, вот и приходилось менять место жительства. И вот они приехали сюда, уже на четвертую по счету фабрику. Здесь, слава богу, получили отдельную квартиру, и женщина немного успокоилась. А тут война…
Анна слушала грустный рассказ, и крупный этот человек казался ей маленьким, обиженным, беспомощным. Хотелось погладить его по голове, сказать что-то такое, чтобы он хотя бы улыбнулся.
— Помните, тогда, в госпитале, до того дошу-мелась, что Владим Владимыч ее об выходе попросил?
