— Весьма немного, по выбору папеньки. Но есть столько полезных книг, которые вам надобно бы… Может быть, вам не худо бы прочитать… Мне жаль, Антонин Петрович, что вы вообще не любите ученья!..
— Сударыня! — сказал я с замешательством, — я любил бы его, но ведь меня не учили ничему…
— Начните сами теперь учиться.
— Мне будет стыдно.
— Никогда не стыдно учиться. Поверьте, Антонин Петрович, я принимаю в вас участие, как в родном. Папенька очень любит вас. Начните учиться. Начните читать полезные книги. Вам они понравятся.
— Сударыня! если вам угодно…
— Я желаю вам добра, — сказала она так добродушно, что и тени кокетства тут не было.
— Выберите мне сами что-нибудь.
— Вы согласны? — сказала она весело.
Послышался голос Рудольфа. Он вошел с своими обыкновенными шутками.
— Папенька! — сказала Дурочка, — я удержала Антонина Петровича.
— И хорошо сделала.
— Мы разговаривали с ним.
— О чем же?
— Он просит у меня книг.
— Вот? Это новость — примись, брат, за книги — худа не будет! Давай-ка чаю да трубку, Дурочка.
Она весело убежала.
— Предобрая ты! — сказал старик, глядя вслед за нею. Он был теперь в добром расположении и начал говорить мне о пользе образования, о выгодах его, даже для службы. Пришли вечные гости его, немец-кожевник и еще немец-колбасник. Я стал прощаться. Дурочка подошла ко мне.
— Вы хотели, чтобы я выбрала вам книгу?
— Ах! сударыня…
— Возьмите вот эту книгу на первый случай.
То был 'Робинсон' Кампе. Я взял его с поклоном. Но у меня недостало духу ни тогда, ни потом смеяться. Она хочет приучить меня к чтению, как дитя, и ее детское желание так просто и так добродушно в ней…
Чувствую, что свет еще не погубил души моей.
Я возвратил ей 'Робинсона' через три дня и благодарил ее, уверяя, что многое тут было для меня совершенною новостью.
— Нет ли у вас еще чего-нибудь? Признаюсь, мне стыдно показалось, сударыня, что до сих пор читал я только романы.
— В самом деле? — радостно вскричала Дурочка. — Папенька! Это добрый знак — он полюбит чтение и станет учиться, — сказала она по-немецки отцу своему.
— И хорошо сделает! — был ответ старика. — Опять должен был я выслушать речь его о том, как полезно образование, даже и для службы. Дурочка вручила мне, кажется, 'Детскую энциклопедию' какую- то.
Через два дня я принес ей микроскоп.
— Сударыня! — сказал я, — посмотрите! Такие чудеса я начитал в вашей книге и так мне стало любопытно, что нарочно купил я — и какие тут диковинки я увидел!
Радостно изумилась Дурочка. Она поглядела на меня пристально, как опытный ученый, взяла она потом микроскоп и целые два часа изъясняла мне, отцу и братьям разные чудеса так хорошо, так подробно. Теперь был мой черед изумляться.
Передача книг продолжалась.
— Для чего не учитесь вы языкам? — сказала мне Дурочка. — На русском языке еще так мало книг написано…
— Вы говорили мне, сударыня, что не худо учиться языкам, — сказал я ей через неделю. — Знаете ли, что я беру теперь уроки немецкого языка?
— В самом деле?
— И уже начинаю читать…
— Ах! прочитайте мне что-нибудь!
Она подала мне какую-то учебную немецкую книжечку; я начал читать, нарочно ошибался; она поправляла меня — и, в забывчивом усердии, села так близко подле меня, что локон ее, скатившись с ее головы, касался лица моего — русый, прелестный локон, и пестрая косыночка небрежно свалилась у нее с плеча. Каждое душевное движение всегда оживляет лицо ее таким живым румянцем. Теперь оно алело от радости. Дочь природы! Она не умеет скрывать своих чувств, как другие. Прошло несколько минут, она оглянулась сама на себя, поправила локон и косынку и потупила глаза…
— Ах! сударыня! — сказал я, — учите меня, сделайте милость; я как-то у вас так легко понимаю…
— Вы шутите, — сказала она смеясь.
Новость о моих познаниях в немецком языке была пересказана отцу и заставила его восклицать:
— Браво, браво!
Теперь я учусь у Дурочки.
Она меня обманывала — эта Дурочка! Как ученик, оставаясь иногда с нею, когда нет отца, я заслушиваюсь речей ее — так увлекательно и умно говорит она. Не думал я никогда, чтобы молоденькая девочка, мещанка могла так говорить…
Но меня очаровывает при том в ней простота, добродушие, каких я также не видывал. Преступная мысль не смеет явиться перед нею…
Боюсь, чтобы мне не влюбиться в нее. Чувствую, что в тот день, когда не побываю я у моего перчаточника, мне уже чего-то недостает.
Мое положение становится затруднительно. Я должен выйти из моей роли простяка. Какое странное сцепление случайностей завело меня к Рудольфу! Могут открыть мое притворство. Чем оправдаться? Лгать? Из чего же? Я не люблю, я не могу любить ее… Боюсь любить кого-нибудь… О Паулина, Паулина! у меня нет сердца для других, после того как ты отняла и растерзала его…
— Антонин Петрович! для чего вы всегда так пестро одеваетесь? — сказала мне Дурочка.
— Вам не нравится?
— Да, мне кажется, черный фрак был бы лучше для вас.
Через два дня явился я в черном красивом фраке; Дурочка посмотрела на меня с изумлением и сказала:
— Как вам идет этот фрак — вы выглядите другим человеком!
Мечтательность, мне кажется, шестое чувство у немок, и Дурочка моя не изменила своему немецкому происхождению. Ее маленькая головка также кипит идеалами и мечтами.
Мы разговорились с ней об ее матери, которую она едва помнит, и я также едва помню мою бедную мать… Память об ней меня всегда трогает; наше сиротство сблизило нас; мы казались друг другу братом и сестрой. Я забылся и говорил так, что у бедной Дурочки навернулись слезы.
— Не может быть, чтобы из-за гроба не было нам ответа от тех, кого мы любили, кого мы здесь любим, и чтобы они в лучшей жизни забыли об нас… — сказала она.
— Но какой бывает ответ?
Мы заговорили о предчувствиях, сочувствиях, явлениях покойников, перешли к ворожбе. Дурочка всему верит, убеждена в своей вере и чуть меня не обратила в духоверцы. Она утверждала, что умом нашим мы тут ничего не разгадаем, и пересказала мне несколько повестей о том, чего человек никак изъяснить не может. Я спорил; она досадовала и ссылалась, между прочим, на общее поверье всех народов к чудесному. Мне хотелось доказать ей, что у русских нет таких поверьев. Вот случай, который пересказала она мне после
