– Боже мой, Боже мой, Клод так виноват… Больше она не осмеливается ничего добавить.
Марсель искоса поглядывает на меня, прикусив, несчастный, свой язычок, и если я засмеюсь, то всё пропало. Он поворачивает выключатель, зажигая свет, и тётушка Кёр, оправившись от потрясения, глубоко вздыхает.
– Милые дети, сегодня придёт совсем немного друзей…
Дз-з-зинь… один уже есть. Вернее, одна. Я поспешно отхожу к чайному столу, Марсель от души смеётся. К тётушке Кёр подкатился какой-то горбатый шар в ореоле завитков из йодистой ваты.
Закутанная в старомодный соболий палантин, через который она дышит, госпожа Барманн водрузила на голову шляпу в виде совы с распростёртыми крыльями. Сверху сова, снизу сова. Нос крючком в красноватых прожилках выглядит довольно властным, серые шарики глаз бешено вращаются.
– Я чувствую себя совсем разбитой. Прошла пешком одиннадцать километров, – произносит она грубым голосом. – Но мне удалось обнаружить чудесную мебель у двух старых дев, они живут в Монруже. Я совершила целое путешествие!.. Гюисманс был бы в восторге от этой на редкость живописной кучи покосившихся домишек. Я рыскаю повсюду, хочу украсить, обставить новый особняк нашего знаменитого друга Гревейя… он как дитя доверился мне. А ведь недели через три я устраиваю у себя ярмарочное представление, балаган… Я не прощу вас, сударыня, привести ко мне этого мальчугана…
Она смотрит на Марселя, затем смотрит на меня, не произнося ни слова.
– Моя племянница Клодина, – поспешно представляет меня тётушка Кёр. – Она недавно приехала в Париж, – добавляет она, делая мне знак подойти к ним, потому что я и в самом деле не спешу сдвинуться с места…
Когда я подхожу, меблировщица «нашего знаменитого друга» принимается разглядывать меня с такой наглостью, что я спрашиваю себя: а что, если заехать сейчас кулаком ей прямо в нос в красноватых прожилках? Но тут она наконец переводит свой взгляд на тётушку Кёр.
– Очаровательна, – говорит она грубым голосом. – Вы приведёте её ко мне в среду? В среду почти детский день.
Тётя Кёр благодарит за меня. Я не разжимаю губ и, разливая чай, так дрожу от злости из-за этой бесстыдной старой совы, что Марсель просто ликует. Глаза его насмешливо сверкают. Он шепчет:
– Клодина, что с вами будет, если вы станете вот так набрасываться на людей? Спокойнее, спокойнее, сдерживайте хоть немножко свою безумную экспансивность!
– Чёрт её побери! – тихо бросаю я ему в бешенстве. – Терпеть не могу, чтобы на меня так пялились!
И я несу чашку с чаем, а за мной следует Марсель, гораздо больше похожий на ласковую девочку, чем я; он несёт сандвичи.
Дз-з-зинь… ещё одна дама. Но на этот раз – очаровательная, с глазами удлинёнными, до самых висков, и с волосами, спускающимися до самых глаз.
– Госпожа ван Лангендонк, – тихо сообщает мне Марсель, – та самая киприотка…
– Как к ней подходит её имя, просто великолепно.
– Что вы можете сказать об этой даме, Клодина?
– Постойте, кое-что могу. Она похожа на веселящуюся антилопу.
Прелестное создание! Лёгкие пушистые волосы, большая широкополая шляпа, на которой колышутся перья, томные близорукие глаза, она то и дело поводит унизанной блистающими кольцами правой рукой каким-то мягким, обвораживающим жестом. Она само воплощённое Согласие. С тётушкой Кёр, с госпожой Барманн; она говорит им: «да», говорит: «вы правы», говорит: «как это верно». Это скорее натура покладистая. В её поддакиваниях чувствуется некоторая непоследовательность. Она сообщает нам: «Вчера около пяти я делала покупки в 'Бон-Марше'» и тут же: «Вчера около пяти я была на таком интересном зрелище, на показе мод». И это, кажется, никого не смущает, и меньше всех – её самоё.
Тётушка Кёр зовёт меня:
– Клодина!
Я с удовольствием подхожу к ним и улыбаюсь этому прелестному открытому личику. И тотчас же поток неумеренных комплиментов обрушивается на мою невинную голову.
– До чего же она очаровательна! Какое оригинальное лицо! А какая чудесная фигура! Семнадцать лет? Я дала бы ей по меньшей мере восемнадцать…
– О нет, вовсе нет, – протестует сова Барманн, – она выглядит гораздо моложе своих лет.
– Да, не правда ли? Не дашь больше пятнадцати. Вот так-то! Напускная серьёзность Марселя уже начинает меня стеснять, как вдруг дз-з-зинь… На этот раз – какой-то господин. Высокий, стройный господин, хорош собой. У него смуглое лицо, шапка седеющих каштановых волос, молодые глаза с усталыми веками, тщательно подстриженные белокурые, тронутые серебром усы. Он входит в квартиру почти как к себе домой, целует руку у тётушки Кёр и под беспощадным электрическим светом люстры насмешливо заявляет:
– Как отдыхают глаза в мягком полумраке современных квартир!
Эта шутка меня забавляет, и я бросаю взгляд на Марселя, но он и не думает смеяться: он довольно недоброжелательно смотрит на высокого господина.
– Кто это?
– Мой отец, – холодно отвечает он и направляется к вновь прибывшему, который ласково и рассеянно трясёт его руку, как нежно дёргают за ухо свою охотничью собаку.
Его отец? Вот так история! Вид у меня, должно быть, идиотский. Отец, с которым было немало хлопот, сразу видно. Сын почти совсем на него не похож. Разве что упрямый излом бровей? Но все черты лица у Марселя такие утончённые, что это не очень бросается в глаза. До чего странное выражение лица у моего
