«племянника», когда он смотрит на своего родителя, жёсткое и одновременно покорное! Как бы там ни было, он не кричит на каждом углу, что у него есть папочка; однако его отец кажется мне вполне благопристойным. Но голос крови у обоих явно не «вопиет», не оглушает ваш слух.
– У тебя всё в порядке, мальчуган? Много трудишься?
– Да, отец.
– Мне кажется, вид у тебя несколько утомлённый.
– О нет, отец.
– Тебе стоило бы пойти сегодня со мной на бега. Это бы тебя немножко встряхнуло.
– Но, отец, мне ведь нужно было разливать чай.
– Да, верно. Тебе нужно было разливать чай. Бог бы не простил мне, что я отвлекаю тебя от столь важных обязанностей!
Поскольку сова Барманн и антилопа-киприотка составляют вместе нечто уравновешивающее, одна воплощение властности, другая – податливости, притупляющей все слишком острые шипы, тётушка Кёр рискует осведомиться голосом менее елейным, чем обычно:
– Вы находите, Рено, что ипподром – вполне подходящее среда для этого мальчика?
– Но, дорогая сударыня, он увидел бы там очень приличных людей и, – добавляет он тихо, бросая взгляд в сторону госпожи Барманн, – гораздо больше израильтян.
Здорово, вот здорово! Меня просто переполняет с трудом сдерживаемая, радость. Если так будет продолжаться, английский фарфор, который я благоговейно держу в руках, усыплет весь ковёр. Тётушка Кёр, опустив глаза, чуть заметно краснеет. Нет, конечно, он довольно невежлив, но меня это страшно развлекает. («Просто веселишься до упада!» – сказала бы Люс.) Марсель пересчитывает цветы на ковре с видом барышни, которую не пригласили на танец.
– Вы, конечно, играли на бегах? – горестно спрашивает тётушка, на лице которой словно застыла печаль.
Высокий господин грустно кивает головой.
– Я даже проиграл. И тогда я дал десять франков кучеру фиакра, который и доставил меня сюда.
– Но почему? – вскидывая брови, спрашивает его сын.
– Потому что вместе с тем, что я проиграл, это составило круглую цифру.
«Пф-ф-ф!..» – фыркнула эта дура Клодина. Мой кузен… (но ведь если он отец моего племянника, значит, он мой кузен? Я и сама толком не знаю)…мой кузен оборачивается на этот неприличный смех.
– Вы не знакомы с моей юной племянницей Клодиной, Рено? Она дочь моего брата Клода, они недавно переехали в Париж. И они с Марселем уже лучшие друзья на свете.
– Ну, Марселя жалеть не приходится, – объявляет его отец, которому я протянула руку. Он всего-то какую-нибудь секунду смотрел на меня, но этот человек умеет смотреть. Взгляд как бы скользит зигзагом, незаметно задерживаясь на волосах, глазах, нижней части лица, на руках. Марсель направляется к чайному столу, я собираюсь последовать за ним…
– …Дочь Клода… – раздумывает мой кузен. – О, подождите минутку, я так слабо разбираюсь в генеалогии… Но тогда мадемуазель – тётушка Марселя? Ситуация чисто водевильная, не правда ли, дорогая… кузина?
– Да, дядюшка, – не колеблясь отвечаю я.
– В добрый час! Значит, мне предстоит повести двух ребятишек в цирк, если разрешит ваш батюшка Вам уже… сколько? Пятнадцать, шестнадцать лет?
Уязвлённая, я поправляю:
– Больше семнадцати!
– Семнадцать… да, эти глаза… Марсель, а ты хоть немножечко изменился оттого, что у тебя появилась подружка?
– О, – смеясь отвечаю я, – для него я слишком мальчишка!
Мой кузен Дядюшка идёт вслед за нами к чайному столу, он бросает на меня быстрый, испытующий взгляд, но я принимаю вид примерной девочки!
– Слишком для него мальчишка! Нет, в самом деле нет, – произносит он без всякой насмешки.
Марсель в замешательстве так неловко вертит в руках чайную ложечку из позолоченного серебра, что перекручивает ручку. Он вздёргивает изящные плечи и удаляется своей спокойной красивой походкой, закрывая за собой дверь в столовую. Мамаша Барманн уходит, бросая мне на прощанье забавное «Прощай, малышка!», она сталкивается со старой дамой с расчёсанными на прямой пробор белыми седыми волосами, похожей на множество других старых дам, которая садится в два приёма и отказывается от чая. Вот удача!
Мой кузен Дядюшка, проводив сову до самой двери, возвращается к чайному столику, он просит у меня чая, требует сливок, побольше, два куска сахара, бутерброд, нет не тот, что сверху, он, должно быть, уже засох, и что ещё? Мне близко и понятно такое чревоугодие, и Я не выказываю нетерпения. Он мне нравится, этот кузен Дядюшка. Очень хотелось бы узнать, какие у них с Марселем отношения. Он вроде бы тоже размышляет об этом и, макая в чай песочное печенье, спрашивает меня вполголоса:
– Мой сын говорил вам обо мне?
Ох, как неприятно! Что же делать? Что сказать? Я роняю чайную ложечку, чтобы выиграть время, совсем как в школе роняла ручку, и наконец отвечаю:
– Нет, во всяком случае, я не помню.
