серебрящийся пушок! Даже шелковистый панбархат по цене 15 франков 90 сантимов наверняка не столь упоительно нежен.
– О мой дорогой «племянник», как я рада! Вас не коробит, что я в фартуке?
– У вас очаровательный фартучек. Не снимайте его, так вы заставляете меня думать… – как же это – о Монтиньи.
– Ну я-то не нуждаюсь в фартучке, чтобы вспоминать Монтиньи. Если бы вы знали, как иногда от этого бывает больно…
– Ох, ради Бога, не нужно этих трогательных ностальгических вздохов, Клодина! Вам это совсем не идёт!
Его легкомыслие в эту минуту жестоко ранит меня, и я бросаю на него, должно быть, такой злобный взгляд, что Марсель сразу делается мягким, очаровательным.
– Постойте, постойте. Тоска по Родному Краю! Сейчас я подую на ваши глаза, и она улетит!
С чисто женской грацией – следствие непринуждённости манер и необычайной чёткости движений – он, обхватив меня за талию, нежно дует на мои полузакрытые глаза. Он не сразу отпускает меня и в конце концов объявляет:
– Вы пахнете… корицей, Клодина.
– Почему корицей? – томно спрашиваю я, опираясь на его руку и словно оцепенев под этим лёгким дыханием.
– Не знаю. Какой-то тёплый запах, запах экзотических сладостей.
– Понятно! Значит, что-то вроде восточного базара?
– Нет. Немного похоже на венский пирог, запах очень аппетитный. А я, чем пахну я? – спрашивает он, приближая к моим губам свою бархатистую щёку.
– Скошенным сеном, – говорю я, принюхиваясь. И поскольку щека не отстраняется, я тихонько, едва прикоснувшись, целую её. Точно так же я поцеловала бы букет цветов или зрелый персик. Есть ароматы, вдохнуть которые можно только губами.
Мне кажется, Марсель это понял. Он не отвечает на мой поцелуй и отстраняется с насмешливой гримаской.
– Сеном? Но это довольно простоватый запах… Вы завтра пойдёте на концерт?
– Конечно. Утром на этой неделе ваш отец приходил к моему папе, разве вы не знаете?
– Нет, – с равнодушным видом отзывается он. – Я не всякий день вижусь с папой… у него нет времени. Ну, я ухожу, я забежал лишь на минутку. Знаете ли вы, неблагодарная девчонка, кого я заставляю ждать, болтая с вами? Шарли!
Он лукаво смеётся и убегает.
Но я не могу не воздать должное цене этого предпочтения.
– Папа, я ведь иду на концерт. Поторопись немножко. Я, конечно, знаю, что остывшая глазунья – пища богов, но всё же поспеши немного.
– Жалкое создание! – с пафосом восклицает папа, вздёргивая плечи. – Все женщины упрямы, как последняя ослица. Я парю в облаках!
– Тогда будь поосторожней, а то сейчас кончиком крыла опрокинешь графин… Правда, мне идёт это платье?
– Хм… Да… Это прошлогоднее пальтишко?
– Да нет. Ты заплатил за него всего два дня назад.
– Да. Этот дом – какая-то прорва. Что, тётушка чувствует себя хорошо?
– Но она же приходила сюда на днях. Разве ты её не видел?
– Нет, да, сам не знаю; она меня раздражает. Её сын нравится мне гораздо больше. Очень умён! Имеет своё мнение о многом. И даже в малакологии не так уж безобразно невежествен.
– Кто это? Марсель?
– Да нет, не этот недоносок, а как там его, я хочу сказать – зять Вильгельмины.
Недоносок, недоносок! Плевали они на папочек, такие вот недоноски! Нет, я вовсе ничего плохого не думаю об отце Марселя, он притягивает меня, согревает мне душу, но всё же…
Звонок. Мели медленно поспешает. Входят мой кузен Дядя и мой «племянник», совершенно ослепительные, особенно Марсель, облачённый в слишком новый, на мой взгляд, костюм; рядом с отцом он несколько проигрывает.
– Добрый день, сударь… До чего очаровательна ваша девочка в этой огромной чёрной шляпе!
– Неплохо, неплохо, – небрежно бросает папа, стараясь не выдать своего откровенного восхищения.
Марсель, как всегда, выискивает недочёты.
– Наденьте лайковые перчатки, а не жемчужно-серые, в сочетании с синим это выглядит гораздо красивее.
Он прав, я меняю перчатки.
И вот все трое в закрытом фиакре, Марсель на ужасной откидной скамеечке для пыток, мы едем к Шатле. Внутри у меня всё дрожит, я не произношу ни слова и веду себя очень примерно. Беседа между
