Я вздрагиваю: я совсем забыла о Монтиньи.
– В это время… Мадемуазель хлопала в ладоши, призывая возобновить вечерние занятия. Целых полтора часа, до шести, мы портили зрение, читая свои уроки в сумерках, или, ещё хуже того, при свете двух слишком высоко подвешенных керосиновых ламп. Анаис жевала графит, мел или сосновую веточку, а Люс, ласкаясь как котёнок, выпрашивала у меня мятные, чересчур пряные леденцы… В классе стоял запах влажной пыли от подметавшегося в четыре часа пола, чернил и немытых девочек…
– Немытых девочек? Вот чертовщина! Эта водобоязнь, кроме вас, не имела других исключений?..
– Да нет, конечно; и Анаис, и Люс всегда казались мне довольно чистоплотными; но вот остальные, я их хуже знала, и, чёрт побери, гладко причёсанные волосы, хорошо натянутые чулки и белые блузки – знаете, порой это ни о чем не говорит!
– Бог мой, ещё бы мне не знать! Я, к несчастью, не могу вам рассказать, насколько хорошо я всё это знаю.
– По большей части остальные ученицы не придерживались моих представлений о том, что грязно и что чисто. К примеру, взять хотя бы Селени Нофели!
– Ну что же! Посмотрим, что делала Селени Нофели!
– Ну так вот, Селени Нофели, четырнадцатилетняя долговязая девчонка, в полчетвёртого, за полчаса до конца занятий, вскакивала с места и громко заявляла с серьёзным, убеждённым видом: «Пожалуйста, Мадемуазель, разрешите мне уйти, я должна сосать грудь у своей сестры».
– Помилуй Бог! Сосать грудь у сестры?
– Да, представьте себе, у её замужней сестры, которая уже отняла ребёнка от груди, было слишком много молока, и у неё от этого болели груди. Поэтому два раза в день Селени, чтобы облегчить эту боль, сосала её грудь. Она утверждала, что выплёвывает молоко, но всё равно не могла, помимо своей воли, не глотать его. Ну и наши дурочки относились к этой «грудняшке» с завистливым уважением. А когда я впервые услышала, как она про это рассказывает, я даже не смогла съесть свой завтрак. А на вас что, это совсем не производит впечатления?
– Прекратите, Бога ради, иначе я и в самом деле подумаю, что на меня это производит впечатление. Вы раздвигаете передо мной странные горизонты состояния учебных заведений Френуа, Клодина!
– А Элоиза Басселин однажды вечером видит, как моя сводная сестра Клер моет ноги! «Ты что, – говорит она ей, – сошла с ума? Сегодня же не суббота, чтобы намывать ноги!» – «Но, – отвечает ей Клер, – я их мою каждый вечер». Тут Элоиза Басселин пожимает плечами и бросает ей уходя: «Дорогая моя, в твои шестнадцать лет у тебя уже появились смешные причуды старой девы!»
– Боже праведный!
– О, я бы могла вам рассказать ещё много других историй, но приличия не позволяют.
– Ба, старому-то дядюшке!
– Нет, я всё же не хочу… Да, кстати, моя сводная сестра выходит замуж.
– Любительница мыть ноги? В семнадцать лет? Да она свихнулась!
– Это почему же? – встаю я на дыбы. – В семнадцать лет ты не какая-нибудь глупая девчонка! Я тоже прекрасно могла бы выйти замуж!
– И за кого же?
Застигнутая врасплох, я начинаю хохотать.
– А это уж совсем другое дело. Мой избранник заставляет себя ждать. Пока что вроде бы никто не спешит. Моя красота не произвела ещё достаточного шума в мире.
Дядя Рено вздыхает, откидываясь на спинку сиденья.
– Увы! Вы недостаточно уродливы, чтобы засидеться. Найдётся какой-нибудь господин, влюбится в эту гибкую фигурку, в таинственный свет этих удлинённых глаз… и не станет у меня племянницы, и в этом будет ваша большая вина.
– Значит, мне не стоит выходить замуж?
– Не подумайте, Клодина, что я требую от вас такого родственного самопожертвования. Но я, по крайней мере, прошу вас не выходить замуж за неведомо кого.
– Вот и выберите мне сами подходящего мужа.
– Ну, на это не рассчитывайте!
– Почему же? Ведь вы так мило ко мне относитесь!
– Потому что не люблю, когда у меня под носом съедают слишком вкусные пирожные… Вылезайте, моя милочка, мы приехали.
То, что он сейчас сказал, звучит лучше всех комплиментов на свете, этих слов я никогда не забуду.
Мели открывает нам дверь, придерживая грудь рукой, а в книжном логове я вижу папу, что-то серьёзно обсуждающего с господином Мариа. Этот волосатый учёный, о котором я так легко забываю, проводит в нашем доме целый час почти каждое утро, но я его редко вижу.
Когда дядя Рено уходит, папа торжественно сообщает мне:
– Дитя моё, я должен сообщить тебе счастливую новость.
Что ещё такого злосчастного он придумал, великий Боже!
– Господин Мариа любезно согласился быть моим секретарём и помогать мне в моих трудах.
Какое счастье, что всё только этим и ограничивается! Я вздыхаю с облегчением и протягиваю руку
