Глава IV
На дне чарки правда положена,
Да, правду ту бес стережет:
Ты за нее ухватишься,
А он за тебя уцепится…
Мы не будем подробно описывать великокняжеского свадебного стола и только в немногих словах изобразим зрелище пирования князей и бояр, княгинь и боярынь, беспрерывно желавших здравия и счастия Василию Васильевичу, Марье Ярославовне и Софье Витовтовне. Не дивитесь частым изъявлениям их усердия: за желание платы не берут, и каждое желание гостей сопровождалось притом кубком меду доброго, или вина душистого.
Тогда не было еще узорчатой Грановитой палаты, где обильным хлебосольством и восточным гостеприимством удивляли потом собеседников своих русские цари. Тогдашняя столовая палата выходила рядом окошек к житному двору, двумя выходами касалась переходов к дворцовым поварням и к другим торжественным комнатам. Это была обширная зала; у средней стены ее было приготовлено особое седалище, походившее на трон, с высоким балдахином, для молодых Великого князя и Великой княгини. Он и она сидели вместе, на одной широкой скамье, покрытой бархатною подушкою. За одним столом с ними сели: княгиня Софья Витовтовна, князь Константин Димитриевич, князья Александр Ярославский, Иоанн Рязанский, Иоанн Зубцовский, Косой, Шемяка, князья Можайский и Верейский, князь Юрья Патрикеевич, князь Василий Боровский, брат Марии Ярославовны и несколько почетных поезжан. За двумя другими длинными столами сели бояре и князья, подручные и служивые с одной, жены и матери их с другой стороны. Красиво устроенные яства занимали середину столов; множество бояр и сановников стояло за поставами напитков; другие наблюдали за порядком яств и услугою, распоряжая блюдами.
Если бы мы хотели удивить археографическими познаниями, нам легко можно бы было выбрать из старинных летописей и записок названия разных блюд, составлявших столы у наших предков. Чем затруднительнее и непонятнее были бы названия, тем более изумились бы читатели нашей глубокой науке и опытности в древностях русских.
Но мы не хотим этого и скажем просто, что в старину не щеголяли изяществом кушанья, а хотели только, чтобы 'яств и питья в столах было много, и всего изобильно'. Роскошь означала множество кушаньев — холодных, жарких, похлебок, но состав всего был весьма прост: мяса, рыбы, птицы были без затей варены, жарены, подаваны с подливками. К этому прибавлялось множество курников, караваев, сырников, пирогов — рассольных, торговых, подовых, кислых, пряженых, яичных; пряников, блинов, цукатов, смокв, овощей, марципанов, имбирников. Число кушаньев доходило до ста, до двухсот разборов числом, считая подаваемое князьям и боярам, которым подносили яства особо — и похуже, и поменьше. Это не означало скупости, но происходило от почета: знатные князья оскорбились бы, если бы их кормили наравне с великокняжескими рабами, хотя сии последние также князьями назывались.
Предоставим на сей раз воображению читателей наших — представить им полную картину великокняжеского свадебного стола: громады кушанья, множество напитков, золото, серебро на столах, чинную услугу, громкий хор певчих, при первом блюде запевших 'большие стихи из праздников и из триодей драгие вещи, со всяким благочинием'.
Хор умолк. Глубокая тишина настала в столовой палате. Никто не смел прервать ее, потому что старики князья еще ели и не начинали беседы, а молодые не смели из-за них подать повод к речам, неуместным каким-нибудь словом.
Желали бы мы спросить людей, бывавших на чужой стороне: заметили ль они у народа чужеземного русский обычай — за хлебом, солью не ссориться? Когда люди не любовные сели у нас за один стол, то разве только зоркий взгляд знающего их взаимные отношения проникнет в их души, дощупается их сердец. Добр, да и хитер русский. На светлом, праздничном лице гостя не узнаете вы, что обуревает душу его в те мгновения, когда медовая речь льется из уст его в замену меда, вливаемого в уста. Хмель не развяжет языка русскому; если он сам не захочет развязать его, иногда и нарочно; оправдываясь потом хмелиною.
Из всего, что мы доселе рассказали, можно понять — в самом ли деле искреннее веселье оживляло гостей великокняжеских, как это казалось по наружному виду их? Но однообразно веселы казались все, кроме двух особ — Софьи Витовтовны и Василия Юрьевича Косого.
Софья Витовтовна напрасно хотела скрыть гнев, досаду, сердце свое: все это выражалось из отрывистых слов ее, порывистых движений и огня, сверкавшего в ее глазах, когда они обращались на князя Василия Юрьевича. Брови Василия Косого сильно были нахмурены; он казался рассеянным; ему ни пилось, ни елось; мрачная дума виднелась в лице его; он говорил мало, угрюмо, улыбался принужденно и тяжело.
Первая перемена кушанья сошла со стола. Старший по летам, почетный гость, князь Ярославский, утер бороду шитым утиральником, выпил из кубка, поставленного в это мгновение перед ним, и обратил речь к Туголукому, еще не кончившему двойного участка кушанья, им взятого.
— Устарел ты, князь Иван Борисович, как посмотрю я на тебя, — сказал князь Ярославский, — видно, брат, и зубы-то отказываются от работы!
'А с чего бы ты изволил так заключать, дорогой куманек мой?' — возразил Туголукий.
— Как с чего? Отстаешь от других. Хорошо, что хозяйка любит тебя и жалует, а то если бы велела подавать, не дожидаясь твоего череду, так ты остался бы в полупире, когда другие его окончили бы.
'С нами крестная сила! — Ведь над нами не каплет, а уж с добрым кушаньем я расставаться скоро не люблю'.
— И он не расстался бы с ним, хотя бы ливнем дождь полил на его голову, — сказал князь Рязанский.
Общий смех зашумел между собеседниками, со всех сторон посыпались шутки.
— Вот говорят, что дураки ни к чему не годятся, — сказал тихо Шемяка сидевшему подле него князю Верейскому, — а чем бы начать теперь нашу беседу, если бы нельзя было дать оплеухи по роже Туголукого? ~ Верейский засмеялся.
Туголукий начал креститься. Его спрашивали о причине, 'Я радуюсь тому, что князь Димитрий Юрьевич еще не онемел, — сказал Туголукий. — Он так был молчалив во все время, что я начинал думать: не наложил ли он на себя обет молчальника!'
— У тебя плохая привычка, князь Иван Борисович, — сказал Шемяка, — сперва сказать, а потом подумать.
'Меньше думай, долее проживешь, — возразил князь Тверской. — Иван Борисович следует этому присловью — и дельно!'
— Оно так, — сказал Туголукий, — да не совсем. Кто не закрывает души словами, тому нечего бояться слов своих: скажешь ладно — хорошо; не ладно — так не боишься озадков, посмеются, да простят, когда сказано без умысла.
'Не всякому так думать: иной не захочет, чтобы из десяти слов за девять каяться уму, разуму'.
— Каяться на словах не беда, лишь бы в делах не пришлось молить прощения. Так ли, Василий Юрьевич? По-моему: так!
'И по-моему, — сказал Косой, принужденно улыбаясь. — Только не знаю, с чего тебе вздумалось кинуть твоею речью в меня, говоря о покаянии: ведь я не духовный твой отец, а тебе не последний конец?'
— Правда. Да, оно не худо — иногда помышлять и о конце жития,
'Только не за обедом, князь Иван Борисович', — сказал Верейский.
— А на всяком месте владычествия Его благослови, душе моя, Господа?
'Что ты пустился в благочестие, князь?' — сказала Софья Витовтовна.
