горячки и почувствовала безрассудство, безумие своих поступков… 'Ну, ну! кончено, кончено…' — говорила она, отходя в сторону.
— Князь Василий Юрьевич, княгиня, князь Димитрий Юрьевич — полно, полно — что за грех такой… — говорили князья,
'Брат! — сказал Косой, взяв за руку Шемяку. — Князья! — продолжал он, обращаясь на все стороны. — Что это было? Сновидение, или меня кто-нибудь обморочил?'
— Ничего, ничего! Что за пир без побранки! Экая невидаль!
Косой крестился обеими руками. 'Меня — баба — обесчествовала — меня — перед князьями! А! голова моя! Ты еще у меня на плечах!' Он сжал кулаки и громко заскрежетал зубами.
— Тише, князь! — шепнул ему Можайский.
'Ну, после рассудим, — говорил Верейский, взяв Шемяку за руку. — Пойдем Димитрий Юрьевич!' Он потащил Шемяку из палаты.
— Что это значит? Куда, князья, бояре? — вскричал Шемяка, вырываясь из рук Верейского. Он взялся за свой меч.
Софии уже не было в палате. Ее уговорили уйти. Пиршество свадебное представляло зрелище страшного беспорядка.
— Ничего, ничего, сладим, помирим! Великое дело: лишнее слово сказано! — говорили князья- старики. — Эдакая Витовтова кровь! — Вот свадебку отпраздновали! — раздавалось со многих сторон.
'Теперь о мире говорить еще нечего, князья. Меня обругали, оборвали, как презренного раба, как колодника на площади! Где меч мой? Отдайте мне меч мой! Разве я пленник здесь, а палата великокняжеская тюрьма моя?'
— Князь Василий Юрьевич, — сказал князь Ярославский, — успокойся…
'Отдай мне меч — я еще не пьян, хоть и крепким вином напоили меня. Неужели вы боитесь отдать мне меч мой? Драться я не стану и — надеюсь, что меня еще не тотчас зарежут'.
— Что за речи такие! — сказал Константин Димитриевич. — Мы тебе ручаемся.
'А если у тетушки уже подготовлены убийцы наши, то мы продадим свои головы не иначе, как за полдесятка голов каждую!' — вскричал свирепо Шемяка, положив руку на свой меч и до половины извлекая его из ножен.
— Мы все отвечаем за вашу безопасность! — говорили князья Тверской, Ярославский, Зубцовский, Рязанский. — Пойдем вместе! Кто из бояр и князей московских осмелится противоречить, тот заплатит дорого!
Бояре сих князей и спутники Косого и Шемяки сдвинулись в одну толпу. Юрья Патрикеевич, представлявший самое жалкое лицо во время ссоры, выступил вперед и говорил, что князья могут быть уверены в своей безопасности. — 'Огня! Пойдем!' — раздались голоса князей. Косому подали меч его. Все князья и бояре оставили палату.
'Ну, уж было дело!' — сказал князь Рязанский Тверскому.
— Вот чему дивишься! — отвечал Тверской. — Посмотрел бы ты в старину: бывало без шуму ни одно веселье не кончалось и часто доставалось даже ребрам; теперь-то уж вы все выродились…
'Что же? — шепнул Юрья Патрикеевич, отведя в сторону князей Можайского и Верейского. — Теперь ли их взять или после, ночью? Я окружил уже весь дворец воинами: только с крыльца — и в цепи'.
— Видишь, что нельзя, — отвечал Можайский, — при князьях. Зачем было вам затевать такое позорище? Сами виноваты!
'Как же быть? Ведь княгиня может на меня осердиться!'
— Я послал уже сильные отряды к их дворам. Живых ли, мертвых ли, но мы их достанем.
'Пособи нам, всемогущий и благий Господи! А, правду сказать, княгиня слишком погорячилась…' — Юрья Патрикеевич боязливо осмотрелся кругом, произнося сии слова.
— Да, чего тут: заварили вы кашу — теперь масла жалеть не надобно, и — Бог знает, как ее расхлебать придется!
Глава V
То обман, то плющ, играющий
По развалинам седым:
Сверху лист благоухающий —
Прах и тление под ним!
С чем бы сравнить нам матушку нашу, Москву? Не с красавицею ли, о которой идет далекая слава, за которую бьются в дальних сторонах и при имени которой звонко сшибаются и пенятся чаши на беседах юношей? Вы видите красавицу эту, вы приближаетесь к ней, с невольным трепетом, и что же? Перед вами милое создание, не дородница, не румянница, дева не гордая, не блестящая! Вы дивитесь: откуда взялась слава о красоте этой девы? — Не дивитесь, не давитесь: вглядитесь в нее, узнайте очаровательную эту деву, дайте милым, всегда опущенным глазам ее сверкнуть на вас… О, этот взор выскажет вам все! Образ незабвенной будет всегда преследовать вас, как совесть преследует злодея; будет вечно с вами, как вечна память о милом, навсегда потерянном друге! Чем более вглядываться будете вы в деву-очаровательницу, тем сильнее поймете пыл страстей, зажигаемых ею в сердцах юношей и не потухающих ни от отдаленности расстояния, ни от лет разлуки!
Такова Москва. Громада ее поражает вас, когда вы издали завидели Москву. Въезжаете в нее — и где очарование? Нет ни реки величественной, ни гор высоких, ни лесов, оттеняющих другие города. Но пойдемте со мною по Москве, по ее окрестностям. Я укажу вам такие чудные красоты природы, что ни сибирские леса, ни прибрежье широкой Волги, ни берега Черного моря не истребят этих красот в памяти вашей. Воробьевы горы, где серебристая Сетунь умирает в волнах Москвы-реки, где на несколько верст кругом зритель обхватывает взором и город, и поле — никогда не забудет вас, кто видел хоть однажды!
Таково же чудное местоположение Симонова монастыря, ныне древней, богатой обители. Воздвигнутый на крутом берегу, он глядится в светлые струи Москвы-реки, и оба берега ее — с домами, монастырями, церквами, Кремлем, Замоскворечьем, Воробьевыми горами, Коломенским полем, лугом за Москвою, окрестными селениями — перед глазами вашими! Очаровательное место, когда заходящее, или восходящее солнце являет вам засыпающую, или пробуждающуюся Москву, тени вечера густеют, или ночные мраки тают перед вами, песня пловца оглашает окрестность, и заунывный звон монастырского колокола — этот скрип дверей вечности — раздается, будто голос времени…
Через три дня, после события на свадьбе Великого князя, нами описанного, вечером, через глубокие сугроба: снега, от Крутиц, по сосновому бору, пробирался кто-то в Симонов монастырь, в небольших санях, запряженных в одну лошадь.
Ездок этот остановил сани у задних, маленьких ворот монастыря и начал тихо стучаться в ворота. Сторож монастырский, ходивший внутри двора, с дубинкою на плече, спросил: 'Кто там? — и. — За чем?' — 'Отвори, брат Федосей!' — отвечал приехавший. 'А! это ты, Иван Паломник! — сказал сторож. — Тебе как не отворить. Добро пожаловать! Господи Иисусе Христе, сыне Божий!' — шептал он, отмыкая замок.
Маленькая калитка отворилась. Привязав повод лошади изнутри ворот, вошел в монастырскую ограду приезжий, которого называл сторож Иваном Паломником. Казалось, что он был весьма знаком со сторожем и со всем монастырем, ибо не говоря ни слова пошел от ворот, а сторож не спрашивал: куда и зачем идет он? Прямо к келье архимандрита подошел приезжий и постучался в двери. 'Во имя Божие отвори, отец Варфоломей', — отвечал приезжий на вопрос из кельи: 'Кто пришел?' — Дверь отворилась; приезжий вошел в келью; слышно было, что за ним задвинули дверь изнутри засовом.
Келья архимандрита состояла из двух небольших покоев, находясь в ряду других монастырских келий. Мрачные стены ее украшались только несколькими образами и то без риз и без всякого убранства: неугасимая лампада горела перед ними. В углу передней комнаты стоял дубовый, ветхий стол, на котором
