Клятва при гробе Господнем

каменья кажутся при ней хуже грязи, а рубище и сухой хлеб с водою — краше боярского, парчового платья, слаще яств лебединых, и соломенная кровля драгоценнее палат великокняжеских! От нее не убежишь ни в монастырь, ни в пустыню. Бывали примеры, что страдавшие славолюбием и корыстью уходили в обители, пред алтарем повергали богатства и славу мирскую и забывали все в посте и трудах. Но эта болезнь — не было еще примера, чтобы в монастырской келье она прошла и угасла: только замрет она, окаменит душу, а не разлучится она с человеком никогда — до гроба и за гробом сливается со славою того, кто сам себя назвал Любовью… Послушайте, спою вам я, боярыни, повесть…'

С радостным восклицанием сели на скамейки, за стол хозяйка и гостьи. Гудочник взял в руки гудок свой, настроил его, стал посредине комнаты, обратился лицом к слушательницам и тихо проговорил:

'Повесть о дивном чуде, бывшем в Цареграде во дни царя греческого Валента'.

Он сделал несколько переборов на гудке своем, опустил глаза вниз, перестал играть и сказал:

       Не насытишь души своей мудростию,
       Не спасешь от кручины и горести —
       Такова, человек! судьба твоя!
       А воля Божия не изменится,
       Не пойдет волна супротив воды,
       Не зацветет дерево засохлое,
       Не взойдет солнце середи ночи,
       Не являться месяцу в полуденье.
       Послушайте повесть, люди добрые!

Гудочник поклонился низко и особенным речитативом начал напевать, подыгрывая на гудке:

       В славном было городе Царьграде,
       Жил-был там большой боярин,
       Хоробёр смолоду, а мудр под старость,
       Седина его мудростью убелилась,
       Золота, серебра было у него без сметы,
       У царя был он в чести, в почете,
       Первым сидел он в Царской Думе.
       Высоки были его красные хоромы.
       Могучи были его добрые кони.

'А все суета!' — молвил Гудочник и продолжал:

       Но утеха его под старость,
       Дороже ему серебра и злата.
       Дороже каменьев самоцветных.
       Дочь была у него — родимое чадо,
       От супружества честна, многолетня,
       Красавица первая в Царьграде,
       Бровь соколиная, ходит, будто пава,
       Бела, как снег русский, а щеки румяны,
       Будто красное Христовское яичко…

В это мгновение показалась в двери седая голова старика, боярского управителя. Хозяйка поспешно встала со своего места и заботливо начала спрашивать его: 'Что тебе надобно, Онисифор? Чего ты ищешь?'

Старик вошел в комнату, помолился образам, низко поклонился на все стороны и чинно проговорил: 'Боярыня, государыня! приказал мне известить тебя боярин, что возвратился он домой и изволит обретаться у себя'.

Хозяйка и гостьи вздрогнули невольно. Управитель продолжал: 'И велел молвить, что желал бы прийти к тебе в терем, со своими боярскими гостями, если только не помешает он веселью твоих гостей'.

— Дорогие мои подруги, конечно, будут рады честным гостям, — сказала хозяйка, обращаясь к гостям своим.

'В твоей воле, дорогая наша подруга', — заговорили гостьи.

Хозяйка подошла к управителю и вполголоса спросила: 'Весел ли боярин?' — 'Как ясное солнышко весел и радостен: он получил великие почести от Великого князя', — тихо отвечал управитель. Боярыня махнула рукою; управитель пошел, по данному знаку — Бог знает для чего — служанки убрали все чарки и чашки, оставя на столе только закуски; гостьи поправили свои уборы, скромно сели рядком, каждая сложила руки, опустили глаза, веселая непринужденность их исчезла. Хозяйка стала середи терема, как будто для встречи гостей.

— Мать моя, боярыня! велишь ли мне выйти, или позволишь остаться и повеселить гостей? — спросил смиренно Гудочник. Мы забыли сказать, что рабыни боярские все скрылись тогда в другую комнату и кормилица боярыни ушла с ними, но, отворив немного дверь, она ждала: не прикажут ли ей чего? — Боярыня казалась в недоумении. — 'Меня ведь знает боярин твой, государыня', — примолвил Гудочник, взял гудок свой, вышел в переднюю комнату и остался там.

Вскоре на лестнице послышались веселые голоса и смех боярина Старкова и гостей. Лишь только боярин отворил двери, как раздался звучный голос Гудочника: 'Се жених грядет в полунощи!' — 'А, старик! ты здесь — вот спасибо!' — сказал боярин. Он и гости его были уже гораздо навеселе. — 'Постой же, мы позовем тебя', — прибавил боярин.

Он вошел в терем, за ним шли почетные бояре великокняжеские: Юрья Патрикеевич, Ощера, князь Тарусский, князь Мещерский и другие, всего более десяти человек.

'Здравия и душевного спасения!' — воскликнули пришедшие. Хозяйка и гостьи низко поклонились им. 'Княгиня Авдотья Васильевна — матушка Ненила Ивановна — Юрья Патрикеевич — Иван Федорович', — раздалось с разных сторон.

— Что же? Ведь скоро и прощеный день, начало поста, — сказал боярин Старков, — а там Светлый праздник; скоро придется прощаться, а тогда христосоваться, теперь же можно просто поцеловаться — дело масленичное! — Он утер бороду и начал целоваться с гостьями, по порядку; за ним пошли другие бояре.

— Эх! мало! — воскликнул Старков, поцеловавшись с последнею. — Кого бы еще поцеловать?

'Кубок с добрым вином, — отвечал Ощера. — Какой ты недогадливый!'

— Ах! и в самом деле! И боярыни выкушают с нами!

'Нет, нет! Мы не употребляем ничего хмельного!' — заговорили все они.

— Да ведь в вине хмелю нет!

'Нет, нет! Ах! нет! Не станем!'

— Ин, хоть грушевки, что-ли, хозяйка добрая! А, нам винца либо медку. Да, попочтевай, что тут у тебя, вареное, пряженое…

Гости расселись по лавкам, хозяйка ушла в другую комнату и вскоре явилась с подносом, на котором были чарки по числу гостий и кубки по числу гостей. Начался шумный разговор между мужчинами.

— Ну, где же ты, старик, ступай-ка сюда! — вскричал наконец боярин Старков.