неизменна! Прощаю вас, если вы погрешили предо мною — благословляю вас — О Господи! даруй им житие мирное, даруй им благословение твое! Не огорчись ты, Дмитрий, если я скажу твоему брату, что он был мой ангел-утешитель… Да, Митюша! ты никогда не досадил мне даже словом… Но Божие и мое на обоих вас равное благословение… Если Василья не увижу я, скажите ему, что и его благословил я — но, да исполнит он последнюю мою волю… Тяжек нрав его, буен дух его, а сердце его благо и ум его светел. О! горек, как море-окиян, будет поток жизни его! Сохрани его, ты, Бог милосердый! Смиряйте, увещевайте его, и — паче всего, повторяю вам — любите друг друга… Не плачьте, дети мои! Я умираю спокойно — вы на возрасте; дела Бог устроит; довольно пожил я на белом свете… может быть, без меня и лучше будет… Много было на мне грехов, но — ты милосерд, творец! Блюдитесь честолюбия, бегите гордости: она погубила праотца Адама, она губила и меня — ох!.. губила! Теперь, готовясь предстать неумытному судии, чувствую, что не так бы должно мне поступать… Чтите чин духовный, молитесь за себя, за душу мою, молитесь, да не внидите в напасть — блюдите милую обитель мою — по душе моей дайте милостыню… А брат Константин? Где же он? Нас только двое братьев и осталось… Зачем он не пришел…
'Он принял в сей день иноческий сан, родитель, — сказал тихо Шемяка. — Он прислал тебе благословение…'
— Ах! я начинаю уж забывать… Дивное дело смерть человека, дети мои! Чувствую, но не понимаю, не знаю, что со мною делается!.. — Он замолчал, собрался снова с силами и говорил, но гораздо тише и медленнее: 'Один — умирает, другой — инок… И так нет уже сынов Димитрия Донского — прешли, как тень… Сорок лет тому, когда мы стояли у одра отцовского — помню — да… Пятеро было нас, и едва старший из нас вступал в лета юношеские — Василию было семнадцать лет, а Константин только что родился, и — се! последние двое преходят… О, дети, дети! Мир вам, мир — да удалит от вас Бог свары и гордость — гордость, паче всего… Батюшка! — сказал он обращая взоры на священника, — вели растворить двери и позвать всех — хочу видеть всех, проститься со всеми… Помоги мне, Господи!..'
Шемяка хотел было идти.
— Нет, нет! Не уходи, сын мой, чадо мое! Дай мне на вас наглядеться… Ах! Василий!..
Священник думал исполнить приказ Юрия, но остановился, ибо Юрий, голосом более и более угасавшим, лепетал уже невнятные слова. Язык его коснел; глаза закатывались. От сделанного им усилия говорить с детьми он ослабел совершенно, голова его поникла, глаза помутились, колоколец поднялся выше. Он шевелил еще губами. В горести упали подле него на колени сыновья его и рыдали. Юрий двигал правую руку, силясь, по-видимому, сделать крестное знамение. Священник поднял руку его, положил на грудь, вложил в руку крест и стал кадить ладаном в маленькой серебряной кадильнице. Быстро поднялся тогда Шемяка и смотрел на отца без слез и рыданий. Он приложил руку свою к его груди, пощупал его руки, лоб — все было холодно, и через минуту только короткое дыхание порывисто вылетало из уст Юрия. Священник читал отходную молитву — еще пролетела минута… дыхание Юрия прекратилось…
Тогда и Димитрий Красный перестал рыдать и плакать. Несколько мгновений смотрел он на хладный труп отца, потом стал на колени, обратился к образу и тихо молился. Поднявшись, закрыл он лицо родителя своего святым покровом. Тут взоры его встретились со взорами Шемяки, и братья бросились в объятия друг друга, крепко сжали один другого, слезы их полились снова и смешались. 'Ты бледен и едва держишься на ногах, любезный брат!' — сказал Шемяка, чувствуя, что Димитрий Красный шатается.
— Если бы я и совершенно здоров был и тогда только вера помогла бы мне перенести тяжкую нашу потерю. А теперь, когда только забвение самого себя дозволяло мне быть при смертном одре родителя и я едва могу двигаться от слабости… о брат!.. ты оплачешь вскоре и мою кончину!
'Друг и брат! Что говоришь ты? — воскликнул Шемяка. — Нет! Бог милосерд…' Красный лишился чувств и повергся в его объятия. Шемяка осторожно положил его на постель великокняжескую. Тяжело дышал Красный.
Шемяка не слыхал, как настежь растворились двери и раздались стоны и рыдания. Весть о кончине Юрия уже разнеслась по дворцу, и все, собранные во дворце бояре и сановники, вошли в комнату, где лежало тело его, и в другую, перед нею находившеюся. Шемяка опомнился, когда несколько стариков, бояр звенигородских, товарищей юности Юрия, стали на колени подле его тела, заливались слезами и причитали: 'Князь добрый! На кого покинул ты нас! Высокий умом, смиренный смыслом, лепый взором, чистый душою, мало глаголавший, много разумевший! Не узрим уже мы тебя! День скорби, день тьмы и мрака! Горе нам, братия! Уснул князь князей! Звезда сияющая склонилась к западу! Господин великий! где честь твоя и слава? Властитель земли Русской! мертв лежишь ты и ничем не владеешь! За багряницу саван, за красные чертоги гроб выменял!..' Так вопили и причитали верные слуги, среди плача и рыдания. Плакали все — друзья и враги, подвластные и непокорные. Кроме умилительного зрелища кончины старшего из князей русских, многие с ужасом в те же время думали о судьбе Руси, об участи Москвы, о том, что теперь будет, когда не стало Юрия, и сыновья его повелевали силами Москвы, враждуя против Василия.
Когда Димитрий Красный пришел в чувства, его взяли под руки и увели в его комнаты. Бояре и все сановники вышли в Большую палату.
Еще раз преклонился перед телом отца своего Шемяка, еще раз поднял он покров с лица Юрия, вглядываясь в доброе, благородное его выражение. Юрий казался спящим; улыбка застыла на устах его, и ни одна примета скорби не мрачила его чела.
В эти минуты ни печаль, ни мир, и ничто не волновало души Шемяки. Но — суета мира уже звала его так, как земля звала тело его отца. С одной стороны явились люди, назначенные опрятать покойника; с другой пришли бояре отца его и сказали, что Шемяка должен немедленно явиться в собрание бояр, где начинаются уже толки и споры, и что Кремль наполнился волнующимся народом. 'Не прикажешь ли принять меры предосторожности?' — спрашивали бояре.
— Ничего не прикажу, — отвечал Шемяке,
'Не позволишь ли нам посоветовать с тобою, князь Димитрий Юрьевич?'
— Не нужно, — отвечал он.
Бояре безмолвно отступили.
— Возвратился ли брат Василий?
'Нет еще'.
— Итак, да совершится все без него, — отвечал Шемяка. Он взял из-под изголовья отцовского небольшой ящичек, запечатанный великокняжескою печатью, дал знак идти за собою боярам, пришедшим к нему, и пошел в собрание.
Оно было уже умножено вновь пришедшими, ибо весть о кончине Юрия быстро пролетела уже по Москве. Подходя к дверям Большой палаты, Шемяка услышал шум и спор. Он остановился. Следовавшие за ним думали, что он тревожится страхом и опасением, и осмелились снова предложить ему о предосторожностях.
— Умолкните, бессмысленные, не понимающие величия кончины старца и Великого князя вашего! — воскликнул Шемяка и сильно расхлопнул дверь в Большую палату.
С негодованием увидел он, что не скорбь, не уныние, но беспокойство и шумное волнение царствовали в собрании; голоса возвышались; крамола действовала.
Вход Шемяки заставил всех умолкнуть. Мужественно стал он посреди собрания и быстро окинул взором всех присутствовавших. 'Кто смеет здесь буйствовать? — сказал Шемяка. — Люди, недостойные своих званий и санов! Еще труп владыки вашего не остыл, и вы, в доме его, дерзаете уже помышлять о чем-либо другом, кроме благоговения в великий час его кончины!'
— Князь Димитрий Юрьевич, — сказал ему один старик боярин. — Мы не буйствуем; но в лице родителя твоего скончался не просто старец, но Великий князь Московский. С ним соединена была судьба русской земли. Народ, дружина, все мы ждем теперь решения сей судьбы. Скажи нам: кто теперь Великий князь?
Смятенный говор прожужжал в собрании. Шемяка снова обвел всех присутствовавших взором. 'Не дерзайте решать судьбы Великого княжества! — сказал он. — Здесь видите вы решение оной, изреченное родителем моим; здесь сокрыто последнее его слово!' Он поднял и показал всем ящичек, держа его левою рукою. Взоры всех обратились на таинственный ящичек сей. 'Но прежде, нежели мы что-либо узнаем, клянитесь мне все, — сказал Шемяка, — что все вы свято исполните волю отца моего. Я обещал ему повиноваться, и передает ли он Великое княжение брату моему, или отдает его последнему рабу — я, первый, клянусь ему повиноваться и положить живот мой во исполнение последней воли его!' — Он поднял
