ночевать'.
— А кто ж его знает.
'Давно ли прошли здесь свадебные обозы нашего ярославского князя?'
— Не ведаю, родимый! — отвечала хозяйка, вертя веретено и подняв глаза на дедушку Матвея с совершенным бесчувствием. Старуха, сидевшая подле хозяйки и прявшая беспрерывно, с самого приезда гостей, во все время не говорила ни слова. Казалось, что иногда в этом остатке костей и жил, совершенно лишенном мяса, возбуждалось желание что-нибудь сказать; но усилие оканчивалось кашлем, который не приводил однако ж в движение глубоких складок грубой, медного цвета кожи, присохшей к костям на лице старухи. Можно было видеть, что сии складки положили на лице ее заботы мелочные о вещественном существовании, труды телесные, скорби тяжкие и нужды. Складки сии не выставлялись резкими, ломаными чертами — могилами страстей; но были похожи на слои в пне дерева, из которых каждый означает только год его физического существования. Глаза старухи, подобясь двум оловянным кружкам, глубоко укатились в глазные впадины, как будто боясь глядеть на свет, где так много времени означено было для них только единообразным зрелищем бедной, заботливой жизни и нужд беспрерывных. Но звучный голос дедушки Матвея, казалось, произвел наконец действие, хотя не голоса, но эха в груди старухи. С сильным кашлем выкатились у нее изо рта слова: 'Эх, кормилец! наше бабье дело: где нам все это знать!'
Дедушка Матвей встал в это время из-за стола, молился, оставя других доедать кашу, которою наполнена была огромная чашка вровень с краями и полита квасом. Поклонившись на все стороны, с словами: 'За хлеб, за соль благодарствую, православные', — он отвечал старухе: 'И вестимо, бабушка! Кто больше нас знает, тому и книги в руки, а худо, когда курица петухом поет и баба много ведает'.
'Что, дружище, — сказал он потом хозяину, который в это время вошел в избу, со своим работником, — лучше ли на дворе?'
— Кажись, вызвездило с востока, — отвечал хозяин, — а все еще метет да кутит.
Ужин был уже в это время кончен. 'Сбирай-ка ты со стола, баба-бабарица! — воскликнул хозяин жене своей. — К нам еще редкий гость приехал'.
— А кто? Из Москвы? — спросил дедушка Матвей, надевая тулуп свой.
'Знакомый человек, — отвечал таинственно хозяин. — Он не будет лишний: добрый человек никогда лишним не бывает'. Подобными апофегмами многие любят заключать свои речи.
— Вестимо! — промолвил дедушка Матвей. — Ну, братия! пойдем-ка мы напоить лошадей, да пора и на печку; старая спина назяблась, надобно ее пораспарить.
Не подпоясавшись, надев тулупы нараспашку, пошли все приезжие из избы.
Глава II
На пасмурном его челе
Сидит глубока дума в мгле.
— Скорее, живее! — Так понукал жену свою хозяин, обмахивая лавки полою своего тулупа.
'А кто ж это приехал? Да куда поздно!' — проговорила хозяйка, сметая со стола крошки замаранною тряпицею.
— Ну, молчи, коли не спрашивают! — вскричал хозяин.
Но женщины всегда и везде женщины. И на этот раз любопытство хозяйки доказало, что, несмотря на вечное безмолвие в присутствии мужа, она не совсем была лишена благородного побуждения: знать, чем отличается человек от животного. Работник стоял за занавескою. Как собачонка, обнюхивая объедки ужина приезжих, он нашел корки хлеба и жевал их, с размаха пощелкивая зубами и кряхтя от холода. Быв почти целый день на морозе, он пришел в состояние какой-то окоченелости: не мерз, не зяб, а креп только, имел способность двигаться и говорить, но думать и размышлять уже не мог.
Шепот хозяйки показывал, что она расспрашивает его о новых приезжих.
'А Бог знает! — отвечал хриповатым полуголосом работник. — Трое; одного-то, как-то раз я видел. Помнишь, когда о радунице проезжал он… Боярский дворецкий что ль…'
— А, э! — проворчала хозяйка, — да, тот милостивый человек…
'Ну! да; да какой же он здоровенный!'
Этот разговор был прерван приходом двух людей, которых хозяин встречал в сенях, кланяясь беспрерывно и говоря: 'Милости прошаем! Да за ваше незабытье и Бог вам заплатит, что не забыли нашего двора…'
Человек, к которому относились сии слова, был высокого роста, красный от холода, с курчавою рыжею бородою, плотный и, по-видимому, силы необычайной. За ним шел старик, худенький, невысокий, с жидкою седою бородою. Оба новые приезжие по одежде походили на купцов и казались одного звания. Волчьи шубы их были покрыты сукном, высокие шапки их были из лисьего меха, огромные теплые сапоги надеты были на их ноги.
Приветствия хозяина не обратили на него никакого внимания старика. Он мимоходом перекрестился, распоясался и сел на лавку молча.
Товарищ его, горделиво, промолвил спасибо хозяину и просил поскорее задать овса их лошадям.
— Иду, милостивец мой! — отвечал хозяин, — да не прикажешь ли чего еще?
'Ничего, ничего! Мы только дадим съесть кадушку овса лошадям и тотчас поедем! Лошади умучились по этой окаянной дороге…'
— Да куда это, батюшка, Бог несет? — робко спросил хозяин.
'Куда глаза глядят… Ступай-ка, ступай!'
— А боярин-то Иоанн Димитриевич здравствует ли — дай ему Бог здоровья и долгие веки?
'Здравствует, здравствует! Ступай же, приятель'.
— Ну, слава тебе, Господи! Иду, иду!… Ох! ты, мой милостивый благотворитель и попечитель, и благодетель…
Последние слова произнесены были уже за дверьми. Работник поплелся за хозяином. Старуха убралась в это время на печь. Хозяйка выставилась из-за своей занавески и низко поклонилась. 'Здорово, моя родимая!' — сказал толстяк, и она опять скрылась в свое заветное отделение.
— Кто у него тут? — сухо промолвил старик. 'Жена', — ответствовал толстяк. Недоверчивый взгляд старика, казалось, спрашивал еще о чем-то. Хозяйка, тихо глядя из-за своей занавески, удивлялась, что толстяк, всегда казавшийся ей столь великим человеком и равным старику при других, смиренно стоял перед ним, когда думал, что их никто не видит. — 'Человек надежный… — промолвил толстяк тихо. — Я давно его знаю…'
— А возы какие у него? Что за народ? — спросил старик отрывисто.
'Крестьяне; рыбу везут в Москву'.
— Чтобы скорее все скипело, смотри. Окаянная дорога! где бы мы теперь были! — Тут старик встал и начал ходить по избе. — Я иззяб; здесь холоднее надворья. Где фляжка?
'Принесу мигом!' — отвечал толстяк и бросился вон из избы
Старик продолжал ходить. Его яркие глаза обращались во все стороны. Хозяйка невольно испугалась, смотря на его сердитые движения. Тут вошел в избу дедушка Матвей. Он спокойно поклонился старику, повесил свою шапку на гвоздик и осматривал незнакомца с головы до ног. 'Ну, погодка!' — сказал он, как будто желая завязать разговор.
— Худа? — спросил незнакомец отрывисто. — Божья воля! Что делать! — промолвил он.
'А куда это ваша милость изволит ехать?' — спросил опять дедушка Матвей, садясь на лавку и начиная развязывать лапоть свой.
— Из Москвы едем. — Незнакомец продолжал ходить по избе.
'Сметь ли спросить вашу честь: купец, ваша милость?'
