— Да, торговой статьи.
'Благослови же вас Господи. А лошадки ваши добрые, хоть бы боярину такие'.
Незнакомец не отвечал ни слова. Дедушка Матвей также замолчал, скинул лапти, расправил свои онучи и, босыми ногами пройдя по избе, отдал лапти свои хозяйке. Она открыла заслонку у печи и бросила их в печь. Не подумал бы кто-нибудь, что лаптями дедушки Матвея она хотела заменить дрова. Нет! прадедовский обычай: сушить лапти в печи ночью, проходивши в них день, можно видеть у наших крестьян доныне. После того дедушка Матвей принялся читать молитвы на сон грядущий, стоя перед образами.
Совершенную противоположность представляли дедушка Матвей и старик, продолжавший ходить взад и вперед по избе. Ему не сиделось, как говорится. Смотря на дедушку Матвея, можно было видеть, что жизнь его всегда протекала в тепле тихих ощущений души и сердца, а светлое лицо его подобилось закату солнца в осенний, ясный день. Как беззаботно и доверчиво смотрел он в молитве своей на окончание дня, проведенного им в труде, и начало ночи, которую отдавал беспечному покою! Сердечная веселость оживляла его доброе, здоровое лицо, показывавшее чертами своими природный, хотя и необразованный, ум. Незнакомец был также старик, как и дедушка Матвей, — но какая старость гляделась из его сухого, морщиноватого лица — Боже великий!… Старость, заключавшая собою день, бурный, как вьюга на степях приволжских, или кура в лесах сибирских! Волосы старика не белели, подобно снегу старости, упавшему на голову дедушки Матвея, но желтели, как будто желчь, выдавленная старостью из соседства сердца, разливалась по всему телу старика и виднелась сквозь его сухие волосы. Яркий, беспокойный взор его с негодованием обращаем был на все его окружавшее, когда самые неудобства бедного быта дедушка Матвей умел представить себе чем-то хорошим.
'Видно, этому купцу не хочется отдохнуть', — думал дедушка Матвей, лезя на горячую печь, расстилая на ней свое полукафтанье и готовясь спать. В это время возвратился толстяк и принес фляжку с чем-то; старик сел за стол; из дорожной сумы вынуты были серебряная меленькая чарка и белый калач. Молча налил старик чарку из фляжки, выпил, налил еще, опять выпил и, обратясь к сопутнику, сказал ему по-татарски: 'Пей, если хочешь'.
Дедушка Матвей смотрел с печи на все движения собеседников и, разумея немного татарский язык, мог понимать, что они говорили.
'Это меня согревает, — сказал старик. — Но здесь так гадко и холодно… Настоящие скоты — со скотами и живут…'
— Добрые люди, — промолвил толстяк тихо. 'Убирайся к шайтану, с этими добрыми! Я сам им верил прежде, а теперь вижу, что Махмет-Айдар прав: все это стоит только — быть повешенным! Это бумага, на которой пиши, что хочешь. Дорого написанное, но надолго ли, когда написанному сегодня, завтра перестают верить? — Осмотрел ли ты повозку мою?'
— Все цело. Еремка стоит при ней; лошадей через час станем запрягать.
'А мой ящичек?'
— Вот он.
Старик осмотрел замочек и печать на маленьком ящичке, который толстяк подал ему. Со злобною усмешкою, он тряхнул ящичком и примолвил: 'О! я за него не вовьму дешево… Они увидят, проклятые злодеи, что я в состоянии с ними сделать! Далеко ли до нашей подставы?'
— Верст десять.
'Какая досада, какая досада! Время течет золотое и невозвратно! Неужели лучше этого гадкого двора здесь нельзя было найти?'
— Все набито обозами. Метель загнала во все дворы множество подвод и проезжих, а после этой деревни верстах на десяти почти нет жилья. Лошади не шли — ты не велел жалеть их от самой Москвы.
'Только бы довезли, хоть издохни они.'
Разговор прерван был приходом хозяина, товарищей дедушки Матвея и хозяйского работника. Почтительный вид и голос, каким говорил толстяк с неизвестным стариком, тотчас пропали. Движения его сделались свободны, голос громкий.
— А что, дядя Федор, — сказал он неизвестному старику, как будто нарочно желая показать, что он с ним ровня, — не лечь ли тебе отдохнуть. Чай, старые твои кости болят?
'Да, — отвечал старик, невольно улыбаясь, — но дорогой отдохнем лучше'. — Он начал опять ходить по избе, неровными шагами.
'Хорош ты купец! — думал дедушка Матвей, лежа и соображая все им слышанное и виденное. — Бог знает, чем-то ты изволишь торговать… Уж не христианскими ли душами! А я готов голову прозакладывать, что ты не то, чем кажешься. Экая пропасть: старому человеку, да еще притворяться! Стоит ли доброго слова на старости лукавить и думать еще о чем-нибудь другом, кроме спасения души…'
Товарищи дедушки Матвея залегли на полатях и на печи. Работник хозяйский улегся подле телят и других животных, в углу, на соломе. Хозяин сел за занавескою ужинать. Толстяк положил шапку, кушак, рукавицы в головы на лавке и лег не скидая шубы своей. Разговор хозяина с толстяком не прерывался с самого прихода хозяина. Проворно работая зубами, хозяин успевал отвечать на вопросы толстяка и в то же время жевать, хлебать.
— Тебе, видно, хозяин, и уснуть-то, и поесть-то не удается порядком? — спросил его толстяк.
'Э, милостивец ты мой, благодетель! Сон наш соловьиный, ходя наешься, стоя выспишься. Была бы работишка. Теперь-таки, слава тебе, Господи! проезжих много…'
— Да, что ты не пообстроишь избы-то понаряднее? 'В наше ли время, милостивец, думать о постройке. — Живешь день за днем, только бы прожить. Того и смотри…'
— А что: смотри?
'Да то, благодетель, милостивец, что ваше дело не то, что наше крестьянское: нам много не приходится говорить; да и что мы знаем! Мало ли что народ болтает, всему ли верить станешь…'
— А коли не веришь, так о чем же и забота тебе?
'Мало ли что — не заботился бы; но ведь, когда туча Божья над головою, так все равно, боярин ли, крестьянин ли, а боятся вместе, чтобы гром не грянул'.
— Полно, приятель, не все ли тебе равно, чтобы ни сделалось? Уж конечно, тебе хуже не будет.
'Бог весть! При худе худо, а без худа и того хуже'.
— Что же ты разумеешь под худом, без которого будет хуже?
'Да что, милостивец, мои слова не с разума говорятся, а так, что ветер нанесет. Вам в Москве больше нашего знаемо бывает…'
— О, в Москве большие чудеса подеялись в последнее время!
'Неужто и в самом деле? — воскликнул хозяин. — Вот недаром же мне сказывали!' — Голос его показывал нетерпеливое любопытство.
— Вот видишь: по Красной площади в Кремле шел козел с козою, а по Балчугу петух с курицею и разговаривали промеж себя: 'Что, дескать, ныне за время такое нашло: зимой снег идет, а летом дождь каплет, а посмотришь — все вода да вода…'
Тут задумчивый старик засмеялся в первый раз, проговоривши: 'Экий шут!' Хозяин, с полуоскорбленным ожиданием, также засмеялся.
'Шутить все изволишь, милостивец!' — сказал он.
— Вот еще: шутить! Какие шутки! Разве ты этому не веришь?
Хозяин прокашлялся с самонадеянностью, как будто давая знать, что и ему кое-что известно и что московские знатные люди не должны себе воображать их брата, мужика, человеком ничего не понимающим и не знающим.
'Нет, милостивец, — сказал он, — просим прощения, а не во гнев вашей милости будь сказано, так оно вот что…'
— Что, что такое? Скажи-ка, братище, весточку, да не погреши против девятой заповеди!
'Слышно, благодетель-милостивец, что Москве-то теперь куда жутко приходит, с тех пор, как милостивый и великий боярин и архистратиг земли Московской Иоанн Димитриевич отказался от Великого князя…'
Незнакомый старик вдруг остановился и дал знак толстяку, заметив, что тот хотел остановить речь хозяина.
