— Да как увидел я, что старик-то столкнулся с князьями, так и Господь с ними! Близ князя, близ смерти…
'А сам же ты бросился разнимать?'
— Коли видел, что на одного пятеро, так, как же иначе? — а коли эти князья, да бояре, так нашему брату — унеси Господи из посконного ряда без отрепьев! Пусть дерутся, пусть и разделываются сами.
'Какой же это князь-то, дедушка Матвей?'
— Будто не слыхал? Князь Василий Юрьевич Звенигородский с братом.
'С каким братом? Ведь их, говорят, трое у старого князя Юрия?'
— И вестимо, что трое: два Димитрия, да один Василий. Вот Василия-то называют Косой, одного Димитрия — Шемяка, другого — Красный.
'Ох, дедушка Матвей! не видал ты страсти! Как закричит на нас этот князь — ну вот так душа в пятки и ушла… И теперь руки не поднимаются — невесть что подеялось, как обморочили будто, — народ-то православный кто куда… А уж этот-то старик, что с нами-то ночевал — словно деревянный — меня вчуже за него морозом подрало по коже, а он стоит себе, глазом не смигнет'.
— Полно калякать; запрягай-ка поскорее…
'Да где наши-то ребята, Бог весть…'
— Поищи их, а я пойду, разочтусь с хозяином, да оденусь; ведь я думал было, что добрых людей бьют, да выскочил нараспашку…
'А разве тут не добрые люди?'
— Полно, говорят тебе, не твое дело! Ты парень молодой, твоя стать слушать да молчать, молчать да слушать!
Дедушка Матвей пошел к дверям избы, оставя товарища под навесом; в раздумье ходил этот бедняк с места на место и не знал, за что надобно приняться. У дверей избы стоял рыжий толстяк, и едва дедушка Матвей хотел переступить через порог, толстяк тихо и угрюмо сказал ему: 'Прочь! куда лезешь?'
— В избу, родимый, — отвечал дедушка Матвей униженным голосом, как говорят обыкновенно русские мужики, когда кто-нибудь пугнет их порядком.
'Нельзя! Пошел прочь!'
— Мне только взять шапчонку, да опояску, родимый!
'Успеешь после. Ну, что стал!'
Смиренно завернув полы своей шубы, дедушка Матвей пошел к воротам двора, подле которых стояли сани старика и трое саней княжеских. Извозчики и провожатые похаживали кругом саней и, забыв прежнюю ссору, мирно и весело разговаривали о лошадях, о дороге. Так всегда у нас: когда правда высказана кулаком — мир не за горами, а за плечами. Спутники князей улеглись в свои сани и закутались в теплые полсти и одеяла.
Скоро подошли к дедушке Матвею его товарищи, говоря, что лошади готовы.
'Ладно'.
— Что же? Поедем, дедушка Матвей.
'Погоди! — Не так живи, как хочется, а как Бог велит', — проворчал он вдобавок.
— А разве опять…
'Погоди, говорят тебе!'
— Никогда не видал я его такого сердитого, — сказал один молодой парень другому.
'А когда дедушка Матвей сердит, так нам белугой выть приходится', — примолвил сухощавый Гриша.
Но что между тем делалось в избе, куда вошли князья и неизвестный старик и не велели никого впускать? Свидетелей после этого не могло быть, но мы узнали однако ж, ибо в жару беседы ни князья, ни старик не заметили, что хозяин, со страху спрятавшись за печку, слышал, наблюдал все и потом пересказал кому-то, тот другому, этот третьему. Нам досталось, конечно, из сотых рук. Послушаем. Не в первый раз люди услышат рассказ о важных делах по заметкам невежды, который делал их — сидя от страха за печкою.
Глава IV
И он, стрясая прах с ноги,
Поклялся местию до гроба:
'Иль он, иль я, иль пусть мы оба
Погибнем — лишь погибни он!..'
Быстро, скорым шагом вошел в избу князь Василий Косой и остановился подле стола; старик следовал за ним, снял шапку у входа и низко поклонился Косому, когда тот дал знак удалиться одному из людей своих, светившему им; князь Димитрий Шемяка вошел тихо, весело, снял при входе шапку, перекрестился на иконы, сел на лавку подле стола и, смеясь, смотрел на брата и старика. Свет жирника падал на его русское, цветущее лицо, выражавшее ум и какую-то беспечность, столь общую русским в молодых летах, когда ни одна страсть сильная не кипит в душе и не выражается на лице; кудри русых волос его и небольшая борода обрисовывали щеки румяные, придавая вид мужества молодому князю. Откинув верхнюю одежду, он открыл богатый терлик свой, с золотыми шнурками и пуговками, держа в руке дорогую соболью шапку. Щегольство видно было во всей его одежде.
— Не знаю, — сказал Косой, — не порадоваться ли мне этому несчастному случаю, когда он дал нам средство увидеть тебя, боярин Иоанн Димитриевич?
'И я тоже думаю, князь Василий Юрьевич. Почему же: несчастный случай? В своей семье горшок с горшком столкнется. Признаюсь тебе, князь, — нечего сказать, а я рад, когда мог видеть именно тебя…'
— Я желал бы прежде всего знать: давно ли мы стали называться своей семьею, боярин? — сказал Шемяка, улыбаясь. — Мы прежде были горшки не из одной глины.
'Кажется, — отвечал боярин, в недоумении смотря на Шемяку, — кажется, мне не нужно объяснять всего, что было в последнее время, и все это, князь, должно быть тебе известно?'
— Мне известно? Менее нежели кому-нибудь другому. Не люблю я вмешиваться не в свои дела; мне довольно забот с соколами и медведями: одних надобно вынашивать, других бить, а девичьи глаза, разве чего-нибудь не значат? Да это страшнее всякого медведя молодецкому сердцу.
Косой посмотрел с неудовольствием на брата и, как будто не обращая внимания на слова его, начал говорить боярину: 'Я полагал, боярин, что ты в Твери, и никогда бы не думал здесь с тобою встретиться'.
— Что тебе за надобность, куда едет и где живет боярин Иоанн Димитриевич? — возразил Шемяка, насмешливо улыбаясь. — Если тебе есть охота мешаться в чужие дела, то можешь спросить боярина, как бывает это невыгодно.
'Князь!' — вскричал боярин.
— О, боярин! это говорю не я, а вся Русь православная, не говорит, кричит, что боярин Иоанн Димитриевич не щадил ни забот, ни трудов, вмешиваясь в дела между дядею и племянником, хлопотал, трудился, чуть лба не пробил, кланяясь ханским прислужникам, а потом на себе узнал пословицу, что когда свои собаки грызутся, чужая не вступайся.
'Ты забываешь, брат, — вскричал Косой, — правило предка нашего: делу время, а потехе час. Твоя потеха совсем не ко времени'.
— Вот? А я думал, что все мы давно забыли правила старых отцов наших, переросли их умом и почитаем речи их заржавелым мечом, который годится крошить окрошку на беседах, а более никуда.
'Ты выводишь меня из терпения!'
— Я? Чудо чудное! А я помню, как выходил ты из терпения, слыша, что по милости боярина Иоанна
