'И что Василий Ярославич без того сестры своей под венец отпускать не хочет, пока Великий князь ему отдельной, опасной грамоты не подпишет'.
— Ну, что же тут?
'Да то, что и да беда, и нет беда! Подпиши, так тогда матушку Москву по клокам разорвут: Рязани свое, Ярославлю свое, Твери свое, Новугороду свое; не подпиши — так вороньем налетят со всех сторон… Князь молод, доброго советника у него нет…'
— Молод, да умен! — сказал толстяк с усмешкою. 'Эх, благодетель! всего-то ему, отцу нашему, восмнадцатый годочек! Молодой человек, что плод зеленый, не знаешь — будет ли кисел, будет ли сладок'.
— Яблоко от яблони недалеко падает. Он весь в дедушку, восьмой год уже княжит и жениться собрался.
'Да в какого дедушку, благодетель? — Если в матушкина родителя, так прок будет, а если в отцовского родителя, так — Бог знает!'
— Не греши, приятель! Жаль пожаловаться, чтобы покойный князь Димитрий Иоаннович был не лих на бою, либо негодящ в мире.
'Оно так, кормилец, — да впрок-то его лихость как-то не шла! Били, били мы татар поганых, а все ладу не было. Домостроительство, родимый, больше чести князю приносит, видно, нежели победище большое. Вот, другой дедушка нашего князя, Витовт Кестутьевич — прости Господи — бусурман не бусурман был, а нехристь какая-то, Господь его ведает, — и били его, да все у него оканчивалось ладно'.
— Неужели ты литовца променяешь на своего князя? — спросил толстяк.
Хозяин остановился, как будто испугавшись, не наговорил ли он чего-нибудь лишнего.
'То-то, отец милостивый, и не приходится нашему брату, мужику простоволосому, толковать с вами, боярскими людьми, да знатными господами. Проврешься, сболтнешь какую-нибудь словесную беду… Да ведь мы, отец мой, сдуру говорим, что слышим — наносные речи — на большой дороге живешь. — Ну! перебывает народу тма тмущая, и всякий скажет что-нибудь… Вам больше ведомо…'
— Полно, полно, хозяин, что ты! Наше дело также темное — чт_о_, что мы близ бояр-то живем? — Да мы, иной раз, еще меньше вашего знаем.
'Я ведь к тому только говорю, родимый, что время-то ныне стало не прежнее — плохое; и земля-то, кажется, не столь плодуща, как порасскажут, в старые годы, бывало; и народ-то стал щедушнее… Как наши-то старики живали — слушаешь, заслушаешься…'.
— Да, частенько их на смычках, как собак, водили в Орду, а теперь, запомнишь ли ты, чтобы в деревне вашей татары были?
'Оно так — да ведь зато деньга-то была тогда наживнее! А не все ли равно: из поганых ли шла она рук, аль христианских? Господь создал серебро пречудно, что к нему поганое не пристает — перекрести, да дунь три раза, вот и чисто по-прежнему, у кого бы ты его ни взял'.
Толстяк засмеялся и старик, незнакомец, улыбнулся. Ободренный хозяин снова заговорил с прежнею словоохотливостью. 'А знамения-то, отец родимый, ведь уж они даром не бывают. Сказывал мне один приезжий — ведь этакое, подумаешь, диво проявит Господь! Видишь: над самым Звенигородом, будто по три ночи звонило в небесах — Бог весть что, и как! Слышат, чуют все — звонит — а ничего нет! Многие со страсти и от мира отреклись…'
— Да по городу и чудо. Где же и звонить, если не в звонком городе?
'А может статься, что знаменует, что на земле и не будут уже перезванивать в православных церквах? Послушаешь — иное место, волосы дыбом… Ведь и преосвященнейший…'
Хозяин опять остановился.
— Ну, что ж преоовященнейший?
'Упокой, Господи, душу его, — он был святой человек, угодник Божий! Сказывают, за год до его кончины, было у него явление, ночью. Стукнули в дверь келии, святитель проснулся, и с полуночной стороны вошел к нему юноша, красоты несказанной, облит лучами светлыми. 'Писано, — сказал святитель, — не входяй дверьми тать есть, а ты кто, удививший меня и не в двери пришедший?' — И тогда юноша отвечал ему: 'Посланник Божий я; блюди седмицу седьмую над христианами!' И ровно через год и через три месяца, и через двадцать дней — святитель отдал душу Богу, и мы без пастыря, и вот теперь уже третий год пошел, а Бог весть — князь есть, а митрополита нет. 'Без владыки духовного словно лицо без одного ока', — говорил мне недавно старичок — у нас он живет в палатке, так, знаешь, подле церкви Божией… О, о, хо, хо!'
Хозяин перекрестился, а на его вздох отвечала хозяйка, также тяжелым вздохом, и перекрестилась.
'Я ведь к тому речь-то веду, кормилец, что вот без эдакой головы, какова голова великого боярина Иоанна Димитриевича, плохо, плохо матушке Москве…'
Незнакомец и толстяк молчали. В это время слез с печи дедушка Матвей и отправился к жбану, стоявшему на столе.
'Видно ты, хозяин, знал этого боярина хорошо?' — спросил дедушка Матвей.
— Кто ж его не знал, первого мудреца в совете покойного князя Василия Димитриевича, — отвечал хозяин. — Тут не к лести слово сказать, а душа говорит!
'Да что же, разве о нем что-нибудь слышно некошное?'
— Да ты сам, старинушка, ярославец, человек, стало быть, видишь, умный и бывалый — так чего же спрашивать.
'Ну, что, говорят, хотелось ему дочку-то свою за вашего князя выдать, да не удалось? Видишь, она будто, говорят, косая: так молодой ваш князь ни за что не хотел — и руками и ногами!'
Выразительное движение незнакомого старика, громкий кашель толстяка и поспешное старание хозяина перебить речь, изумили дедушку Матвея. Как умный старик, он посмотрел внимательно кругом и, будто ничего не замечая, принялся за ковш с квасом.
— О, о! как же я заболтался, — воскликнул хозяин, как будто боясь возобновления речи дедушки Матвея, — уж и петухи запели! Пора бы доброму молодцу и уснуть.
'Пора, пора, товарищ! — вскричал толстяк. — А нам пора ехать'. Он вскочил поспешно, велел хозяину посветить и ушел из избы. Дедушка Матвей опять залез на печь, а старик, безмолвный и угрюмый по-прежнему, яркими глазами поглядел на него и стал подпоясываться. Толстяк вскоре воротился.
'Ну, что?' — сказал ему старик, по-татарски.
— Тотчас будет готово.
'Поедем же'.
Они стали прибирать вещи и платье. Тщательно и бережливо завернул и отдал ящичек свой толстяку старик.
'Нет дурака, от которого чему-нибудь нельзя было научиться. Твой разговор с болтуном хозяином удивил меня. Какой черт сказывает им всякую всячину, все перевирает и заставляет говорить то, чего они вовсе не знают и не понимают!'
— Язык на что-нибудь у них да создан.
'Просить милостыню! — с презрением отвечал старик. — Не догадаются наложить подать на русские языки — казна княжеская обогатилась бы тогда. Люблю татар: слова не добьешься у них, а на деле не хуже русского! — Не забыть бы чего?'
Он посмотрел кругом и вышел, надвинув шапку на голову. За ним последовал толстяк.
'Ох, ты, бусурман окаянный! — заворчал дедушка Матвей, глядя с печи вслед им. — Татарин лучше русского! И шапку в светлице надел, и пошел не перекрестился! Ну, хорош!'
Глава III
Мчат, как будто на крылах.
Санки кони рьяны!..
