государева с «обсылкою и опросом», как государыня царевна «почивать изволила и в добром ли здоровье обретается?»
— Скажи, что посейчас Божиим милосердием здравствую и спала хорошо, — отвечала царевна боярышне.
Но едва только успела выйти за двери, мама с сердцем обратилась к царевне:
— Вот и не ладно приказала сказать государю-батюшке! И спала не хорошо, и неможется тебе, царевна… Грех берешь на душу перед батюшкой!
— Ты все с тем же! — с досадою сказала царевна, оборачиваясь к маме и сердито хмуря брови. — Я тебе говорю, что я здорова! А ты что стала, чего еще нужно? — обратилась царевна к кравчей. — Чай, слышала, что приказаний не будет?
Кравчая боярыня отвесила поклон и направилась к двери, неслышно ворча себе что-то под нос. За нею вышла из комнаты и мама.
Царевна Ксения оперлась локтями о поручень кресла и глубоко задумалась, устремляя взор в пространство и не замечая присутствия своих двух любимых сенных боярышень. Ей вспоминалось далекое, веселое детство, отрочество и ранняя юность, проведенные не в тесном теремном заточении царского дворца, а на свободе, среди подруг и сверстниц, в обширных хоромах отца (тогда еще конюшего боярина) или в привольных садах села Хорошева. Ей вспоминались тогдашние игры, и беззаботное веселье, и чудесный, искренний, переливчатый смех подруг, и простые, сердечные отношения к людям, и радужные надежды на будущее… И где же эти подруги ранней юности? Где они? Давно все уже замужем! Разлетелись с мужьями по разным концам Московского государства, у них своя воля, свой дом, и дети, и заботы, и печали, и радости… А она, краше всех их, всех их умнее, она все еще в ребятах, все еще на руках у мамы! Шагу ступить не смеет без разрешения матушки да верховых боярынь, а у них все по чину, да по обычаю, да чтобы истово было… «Ах, какая тяжкая неволя! — с сокрушением думала царевна. — И никогда-то мне из нее не выйти! И в грядущем-то что еще ждет меня? Келья монастырская, в которую, словно в могилу, еще заживо опустят, и…»
Глубокий вздох прервал грустные размышления царевны. Она быстро обернулась к своим сенным боярышням.
— Иринья? Ты это так тяжело вздыхаешь? — спросила царевна с кроткой заботливостью. — Что у тебя за горе?
— По своим сгрустнулось, государыня царевна, — отвечала Иринья, — давно уж нет от них весточки… Так бы и полетела к ним!..
— Да разве тебе здесь дурно жить, Иринья? — сказала царевна с легким оттенком укора. — Никто тебя не теснит, не обидит…
— Никто не теснит, не обидит под охраной твоей великой милости, государыня! Да только уж скучно очень в нашей теремной обители, прости ты мне это слово, государыня! Так скучно, так грустно, что как об воле вспомнишь, душа болит, рвется, на волю просится…
Царевна собиралась отвечать своей любимице назиданием, которому сама не сочувствовала, когда дверь отворилась и в комнату царевны вошла мама, бережно неся какую-то воду в вощанке, поставленной на серебряную тарелочку.
— Я эту воду святую под образа поставлю, царевна! — сказала мама, заботливо указывая на вощанку. — Это от Макарья Желтоводского, еще по осени привезена, и всякий ваш девичий недуг как рукой снимет… Вот вечерком, на сон грядущий, и спрысну тебя!..
И старуха прошла в Крестовую, потом вернулась опять и засуетилась:
— Ах, мать моя праведная! Совсем из ума вон! Ведь матушка-то царица приказала звать тебя, царевна, к себе в столовую палату… Ждет тебя немедля!
VII
СВАТОВСТВО
Царевна поднялась, собираясь идти на зов матери, когда на пороге появилась низенькая и очень тучная женщина лет пятидесяти, живая и подвижная. Ее большие темные глаза блистали умом, а лицо, все еще красивое, дышало веселостью и здоровьем.
— А! Марфа Кузьминична, — с видимым удовольствием обратилась к ней царевна, милостиво отвечая на поклон пришедшей, — рада тебе! Знаю вперед, что ты меня потешишь, позабавишь, мне что-то не весело сегодня… Подожди меня. Сейчас вернусь от матушки.
И царевна вышла из комнаты в сопровождении своих сенных боярышень.
— А ну-ка, садись, мать-казначея! — обратилась к Марфе Кузьминичне мама царевны. — Устанешь еще вдоволь, стоявши-то! — говорила она, опускаясь на лавку около муравленой печки и усаживая боярыню-казначею. — Рассказывай, что новенького под полою шубы принесла?
— Вот те на! Никак, и ты меня в забавницы рядишь, Мавра Васильевна! — смеясь, заметила казначея. — Это царевна твоя все ко мне, как в ларец за кузнею аль за жемчугом, за забавой ходит… На всех на вас забав не напасешься!
— О-ох! Позабавь хоть ты ее! А то она у нас совсем завяла… Ничем ее не возьмешь, ничем не угодишь! Я и песни по вечерам затевала ей на утеху, и на теплых сенях игры разные заводила, и карлиц плясать заставляла и колесом ходить… Сердится, вон даже гонит! Надоели, говорит. А вот нищими угодила ей нашими-то, целый вечер изволила слушать, как они ей стихи пели про Егорья Храброго да про «пустыню прекрасную», и сама даже потом на гуслях гласы к стихам подбирала… Ох, трудно с ней, матушка, становится!
— Чего еще захотела! Чтобы она у тебя и в двадцать лет все в игрушки играла! Замуж выдавать ее пора!
— Да знаем мы это и без тебя, мать-казначея! Да откуда же ты царевне жениха-то возьмешь, ведь ей вон прынца нужно, а его из репки не вырежешь… Батюшка, говорят, и то уж за море посольство шлет за новым женихом.
— Во-от что! И давно пора ее устроить! А то ведь сама в девках-то бывала? Знаешь небось, какова тоска! А на их-то месте и совсем пропасть надо, без обряда ни шагу ступить, ни слова сказать! Вон Иринья у вас, та ловка! Бес-девка!
— А что?.. А что?
— Даром что в царском терему живет, а сеть далеко раскинула, и говорят, бытто жениха себе нашла.
— Ах-ах-ах! Кого же это, Марфушка?
— А изрядного-преизрядного молодца, Федору Никитичу Романову по жене сродственник, шурин приходится, Алексей Шестов, что в стольники нынче государем пожалован.
— Где же он ее видел? Да и как с ней стакнулся? Ведь она же все тут, около царевны, как пришитая.
— Ну, да уж недаром говорят: «Красных девушек высматривать — по теремам глазеть!» Вот он ее и высмотрел, а стакнулись-то уж, вестимо, через сестру… Бабье племя сводить да мутить падко… Чай, через сестрицу-то, через Аксинью Ивановну, все и дело у них ладится… Ведь она к царевне-то вхожа.
— А-ах! Скажите на милость, мне и невдомек, что она и сама тоже Шестовых!.. И вот ведь какая эта Иринья неблагодарная! Ведь у родителей-то бедным-бедно, и взяли ее к царевне малехоньку и тут в такой благодати да в холе вырастили… И она же царевну покинуть, хочет, шашни-башни строит, замуж норовит?
— И-и, Мавра Васильевна! Ведь девка-то, что волк, сколько ни корми, все в лес смотрит. И то сказать, замуж захочет, так уж тут не до благодарности.
Как раз в это время дверь отворилась и царевна Ксения вступила в комнату со своими сенными боярышнями.
Боярыня-казначея подошла к царевне тотчас после того, как она опустилась в свое кресло перед пяльцами.
