— Полковник! Что вам угодно мне сказать? Я совсем не думала трогать чести ваших солдат…
— Что мне угодно, прелестная владычица? Можете ли вы отвергать еще этот пламень сердца, который столько крат изъявлял я вам…
— Я просила вас перестать говорить об этом мышьем огне…
— Мышьем огне! — вскричал комендант с сердцем.
Эмилия испугалась его голоса:
— Так называю я всякую любовь, полковник.
— А не мою, надеюсь… — И лицо его искривилось в нелепой усмешке.
— Полковник! — сказала Эмилия в замешательстве. — Я не понимаю любви вашей…
— Вы очень ее понимаете, горделивая красавица, и принудите меня заставить вас понимать ее еще лучше. Как вам покажется, примером так сказать, если я донесу вам, что Понинский пойман…
— Боже! — вскричала Эмилия, бледнея. — И участь его…
— В моих руках. Завтра, если вы хотите, он убежит из крепости, или — будет расстрелян…
— Человек ли вы, полковник? И вы можете говорить об участи доброго моего родственника, моего благодетеля, старика, теперь, мне… подите; любовь ваша мне ужасна…
— Участь Понинского никому еще не известна, кроме меня, и — смею уверить, что никто не вырвет его из рук моих, — сказал комендант, горделиво опираясь на саблю, — никто! Как военный человек, я умею пользоваться обстоятельствами, сражаться хитростью и силою, и многого ли требую я? Одного поцелуя вашего, Эмилия! За каждую голову польскую по одному поцелую…
— Вы становитесь бесстыдны! — вскричала Эмилия, вставая с кресел. Комендант схватил ее за руку; она затрепетала.
— Слушайте же последнее слово мое! — сказал он, шевеля с досады длинными своими усами. — Краков мой; я все знаю, и может быть, самый муж ваш кончит сегодняшний маскерад в тюрьме, если взор ваш… (он усиливался придать лицу своему улыбку) не ободрит моей страсти…
— Сабля воеводы будет отвечать вам на ваше бесстыдство! — вскричала Эмилия и бросилась бежать из залы. Долго смотрел вслед ее комендант и, значительно покачав головою, замаршировал в ту комнату, где расставлены были карточные столы.
Никогда не была Эмилия так прелестна. Может быть, в первый раз не мелкие страсти одушевили ее прекрасное лицо. Оскорбленная гордость, горесть при опасности человека, с детства ею любимого, — все зажгло лицо Эмилии сильными чувствами. В отдаленной комнате скрылась она и там, бросясь на пышный восточный диван, хотела вздохнуть свободно. Несколько рабынь прибежало к ней, она прогнала их и осталась одна. Комнату, обитую драгоценным алым сукном, освещала одна лампа, отражая умирающий свет огня в огромных зеркалах. Издалека долетали сюда звуки музыки и шум веселых гостей. Это раздирало теперь сердце Эмилии, и слезы полились градом из глаз ее.
Кто-то мелькнул в зеркале… Эмилия испугалась, но через минуту ярче вспыхнули щеки ее: перед нею был Шуази.
— Эмилия! — вскричал он. — Что с вами сделалось? Боже! Вы заставляете меня трепетать…
— Шуази! Я погибла…
— Вы! Скажите, ради бога…
— Я не знаю, какие умыслы таились в душе моего мужа, но русский комендант ужаснул меня известием, что он открыл их и что жизнь мужа моего в опасности.
— Открыл? Сделайте милость, говорите, говорите…
— Что могу сказать вам? Я не знаю, что такое открыло это усатое чудовище, человек, созданный на гибель мою…
— Он вас беспокоит, Эмилия?
— Беспокоит? Какое слово! Ненавистное чувство ведет его теперь к злодейству… Понинский, мой дядя, мой благодетель, скрывавшийся доныне от русских… у него в руках.
— Понинский! Что я слышу!
— Так, вижу все, Шуази! Вам известны были какие-то тайные планы, о которых пора бы всем вам забыть. И под пушками ли русскими затевать новые бедствия отечества нашего…
— Эмилия! Вы и слава! Вот все, для чего живу я! Так, я знал новые планы пана воеводы и конфедератов и никогда не одобрял их: тайное мщение врагу не мое мщение; бой рука на руку, открытый бой… но судьба влечет меня чудными путями. Решено! я вступаю в эти планы; другие думали, я — нанесу решительный удар!.. Но скажите, Эмилия, что с вами, сделалось: вы оскорблены?
— Бесстыдный комендант становился беспрерывно наглее и теперь, самым дерзким образом, осмелился говорить мне о своей любви… говорить, и сказать… — Эмилия заплакала.
— Эмилия! — вскричал Шуази. — Кончите!
— Цена жизни Понинского определена, а я — не умираю…
— Он погибнет! — вскричал Шуази и бросился вон, но остановился… — Нет! — сказал скоро Шуази. — Голова моя кружится… Эмилия! так… решено: клянусь у ног ваших, что чудовище погибнет, но не один… пусть гордится предводитель их, этот Суворов, — твое одно слово, Эмилия, — и Шуази покажет свету, как одно слово женщины восстановляло царства… Эмилия! я могу погибнуть… До сих пор никогда не говорил я тебе… Ты услышишь имя мое или с вершины славы, или из гроба: я люблю тебя…
— Шуази! Остановитесь…
— Нет! Не могу и не должей. Я ничего не требую, не требую твоего сердца, но вспомни обо мне, когда меня не будет!
Он с жаром прижал ее руку к губам своим и убежал из комнаты.
Дюмурье обошел между тем кругом весь сад и, по-прежнему задумчивый, возвращался по отдаленной темной аллее, когда услышал в стороне глухой говор и приметил несколько человек. Ему показалось, что там мелькали французские мундиры. Он обратился туда. Обнаженная шпага блеснула из деревьев. 'Ни с места! — сказал кто-то тихим голосом. — Или ты погиб!' Дюмурье узнал голос одного из молодых французов.
— Это я, — отвечал он.
— Вы, Дюмурье? Вы можете идти!
Изумленный Дюмурье пошел далее; несколько французских офицеров, Виомениль и Шуази были тут. Шуази с жаром говорил что-то. Вдруг протянул он руку, и с радостным криком правые руки всех ударились в его руку. 'Кончено!' — вскричал Шуази.
— Вот и старый начальник наш, — сказал Шуази, смеясь и указывая на Дюмурье, подошедшего к нему. — Ради бога, Дюмурье, без советов!
— На что тратить советы, — отвечал Дюмурье, — когда их не требуют. Но другу и товарищу скажете ли вы, что хотите делать?
— Охотно, — сказал Виомениль, — Ты считал польскую конфедерацию погибшею?
— И теперь так думаю…
— Ты ошибся: всюду готовы новые конфедераты; они ждут только знака; вельможные паны везде готовят снова деньги и людей…
— Чтобы опять бегать перед русскими штыками, как все прежние знаменитые наездники их…
— Слушай! тайна новой конфедерации составлена была Понинским.
— Понинским? Но я слышал, что он скрылся за границу?
— Да, он умел хитрить, чего не умеет делать ни один поляк, но проклятая хвастливость польская погубила его; теперь он — в руках здешнего коменданта, все открыто будет завтра, и тогда новая конфедерация наша лопнет как мыльный пузырь!
— Чего ж вам еще?
— Завтра! — вскричал Шуази. — Но до завтра знамя польское завеется на замке Краковском! Дюмурье! Хочешь ли с нами?
— Зачем, куда? Осаждать Краков нашими шпагами, когда в замке триста человек гарнизона и тысяча человек стоит в городе?
— Да, да, но не осаждать, а взять… Краков наш, знак подан, все возмущается, испуганные русские бегут, конфедераты нападают на Суворова, Варшава бунтует, союзники ссорятся, и — Польша спасена…
