художника-ремесленника. Тягучее однообразие пейзажей вместе с напряжённым шелестом шин и мягким покачиваньем рессор навевало дрему. И стоило закрыть глаза, как густо напоённый теплом пробуждающейся земли воздух, стремительными волнами перекатывающийся через ветровое стекло, напоминал о других, привольных краях, о буйной и милой весне в родных полях и лесах, о золоте одуванчиков, щедро рассыпанном в молодой траве, о сверкающей зелени берёзовых рощ, о синеватых зубцах елового леса, о старом янтаре сосновых стволов, истекающих смолой среди молодой хвои, о необозримой зелени озимых и жирной, маслянистой черноте бесконечных колхозных пашен.
Сквозь сон слышал я, как Миша завёл с ефрейтором-волгарём ленивый, дорожный разговор. Потолковали о фронтовых новостях, повздыхали о жёнах, осудили бесцельное немецкое цеплянье за камни разрушенного Берлина, ругнули союзников, подивились обилию красных перин в немецких домах, заговорили о самолётах с ракетным двигателем, брошенных в последние дни в бой немецким командованием, и решили, что дело это для Гитлера бесполезное, перед смертью не надышишься, чего упрямиться: хенде хох — и баста.
— Эх, к сенокосу бы домой вернуться, — заговорил волгарь, напирая на «о». — Луга у нашего колхоза, я тебе скажу, Миша, — и не оглядишь. Трава по пояс, ядрёная, сочная, как огурец. Косу как следует отбить, да утром по росе — ж-ж-ж!.. ж-ж-ж!.. Как, сержант, думаешь, если с Берлином управимся, к сенокосу демобилизуют?
— Мне не к спеху, — неохотно прогудел Лукьянович, не принимавший участия в беседе.
— Ордена-то за что, сержант, получали? — спросил Миша, не любивший молчаливых спутников.
— Так, пустяки… — с явной неохотой ответил тот.
— Ничего себе «пустяки»! Боевое Красное Знамя кое за что не дадут. Ишь, и не в части, а в штабе армии вручали. Чем отличились?
— Спит подполковник-то? — спросил осторожно волгарь и, наклонившись к переднему сиденью, зашептал: — Нет, верно, землячок, мы с ним считаем, что не по заслугам нам такой большой орден пришёлся. Вот гляди, это Красная Звезда. За что она у меня? За Сталинград. Этот вот орден Славы за что? За Днепр. Опять же вот этот орден второй степени за что? За Сандомирский плацдарм на Висле. Мы там на крохотном пятачке двое суток держались. Достоин я за это отличия? Достоин, ещё считаю, что поскупился бригадный. Он у нас насчёт наград малость жиловат. А это, на-ко, такой орденище — и за что? За немецкого генерала…
— За генерала? Это как же? — по тону вопроса я понял, что Миша даже подскочил на сиденье.
Разговор становился интересным, сон рассеялся. Потребовалось усилие воли, чтобы не открыть глаза.
— А вот так: взяли мы, значит, с сержантом в плен одного их генерала, да не какого-нибудь завалящего, а большого, на наш счёт — генерал-лейтенанта… Да не жми ты на газ, меня мутить начинает, ещё чокнемся с кем. Берлин без нас брать будут… А насчёт генерала этого слушай… Как бригада наша на Нейссе выскочила, слыхал? Ну вот. На реке мы обосновались, плацдармик за рекой захватили, зацепились — и стоп, нет снарядов. А пехота ещё не подошла. Сзади разбитые немецкие части где-то по лесам болтаются, — как говорится, слоёный пирог. Ну, начбоепитания и вызывает нас с сержантом: «Садитесь, дружки, на мотоцикл, дуйте во второй эшелон, и — чтобы разбиться, а снаряды к вечеру были». Ну, мы, конечно: «Есть!» Сели в мотоцикл и — р-р-р! Только пыль столбом. Едем лесом, он машину ведёт, я в коляске у пулемёта, по сторонам гляжу. И вдруг почудилось нам: возле дороги что-то большое, вроде медведь, в кусты шарахнулось. Стоп, машина! Я пулемёт на кусты, сержант за автомат: «Кто там? Хенде хох, вылезай, стрелять будем!» И вдруг, гутен морген, лезут из кустов три фрица, двое офицеров, а один цивильный, оборванный весь, седой, шерстью зарос. Ну, мы их обыскали, пистолетишки отобрали. «Что ж нам, — думаем, — с вами делать? Свалились вы на нашу голову. У нас боевое задание первейшей важности, а тут — на…» И лес, и кругом никого нет. Ладно. Вот он, сержант, и говорит: «Лучше б эту пакость в плен не брать, да не положено, раз сами сдались». И говорит мне ещё: «Тихомолов, веди их до первой воинской части, а я, говорит, буду следовать по пути маршрута». Так, сержант?
Тот не отозвался. Он сидел молчаливый, безучастный, весь поглощённый какой-то своей невесёлой, должно быть, думой.
— Так мы и сделали. Поехал он по пути маршрута, а я пленных назад повёл. Иду и думаю: «Не иначе, подлецы, из окружения выбирались. Офицеры. А ну — дёрнут они у меня в разные стороны, лови их по лесу. Как быть? За них ответишь». Вот я и надумал: ремни с них снял да на штанах и подштанниках пуговицы им пообрезал. Расчёт точный: руки у них теперь заняты и бежать им в таком виде невозможно: с первого же шага запутаешься. Так вот, когда я пуговицы-то обрезать им стал, старичонка этот цивильный вдруг как осерчает, как залопочет что-то, и офицеры тоже всполошились. В него пальцем тычут: «Генерал, генерал», — говорят. А я им вежливенько, как полагается, отвечаю по-немецки: «Нихт, он ист цивиль, без знаков различия, — стало быть, держи штаны руками». А потом: «Комен зи, господа офицеры, дорога прямая…» И без всяких приключений довёл я их до самой нашей бригады. Сдал коменданту, сказал «ауфвидерзейн» и думать о них забыл: мало ли их сейчас по лесам шляется. Вечером и он вот, сержант, со снарядами прибыл. Всё хорошо: боевое приказание выполнено. Вдруг — бац, посыльный из корпуса. Сам генерал, твой хозяин, к себе требует. «Спасибо, — говорит, — за службу. Знаете, — кого вы поймали?» — «Никак нет, — говорим, — товарищ генерал, не знаем». — «Вы, — говорит, — поймали большого их начальника». Вот и всё. Должно, здорово этот немецкий генерал одичал, по лесам-то шатаясь, рожа — что щётка платяная, а уж грязи! Под рубаху залезет пятернёй, и скребёт, и скребёт. Довоевался, голубчик. И за такого — на вот, орден, да какой!
— Что положено по приказу, то и дали, — политично ответил Миша, заметив, что я проснулся; он всё косился на своего соседа, но тот попрежнему безучастно смотрел куда-то перед собой. Должно быть, Мишу так и подмывало разговорить молчальника.
— А вы откуда, товарищ сержант, сами будете?
— Был минский.
— Это почему ж «был»? Семья-то где в данный момент проживает? Есть семья? Женаты?
— Был женат.
— А-а-а, — неопределённо протянул Миша. — А дети? Имеются?
— И дети были… — Сержант отвернулся, явно показывая этим, что не желает разговаривать.
Но не так-то было легко отвязаться от Миши. Помолчав, он зашёл с другого конца:
— Сам-то городской аль из колхоза?
— Городской.
— А откуда рождением?
— Из Репичей, была такая деревня под Минском… Ведь всё равно не знаешь, что бестолку спрашивать?!
— А родители-то живы?
— Никого у меня нет, ни родных, ни домашнего адреса, понял?
— Понял, — вздохнул Миша.
Шоссе оборвалось у взорванного виадука. Дорога свернула в сторону, пошла в объезд полем и упёрлась в длинную пробку. Миша попытался обойти её стороной, но шустрая регулировщица остановила его мановением красного флажка. Ни уверения Миши, что без нас Берлин взять невозможно, ни комплименты насчет её румяных щёк не сломили её упорства: она пускала машины только в один ряд, по очереди с той и другой стороны.
— Ну что ж, будем загорать, раз такое дело, — сказал Миша и первым вылез на истоптанную траву.
Деловитый сержант, поправив пилотку, сейчас же отправился вперёд помогать «расшивать» пробку. Как только он отошёл, волгарь накинулся на Мишу:
— Что ты его мучаешь, чего душу из него тянешь, — ведь, верно, один он остался, весь его род немец порешил. Знаешь, как он переживает?
И он рассказал о трагической судьбе друга, с которым вместе воевал в одной роте от самого Сталинграда. На переправе через Прут сержант был тяжело ранен. Его признали негодным к строю и отпустили на родину. Он добрался до Минска, где до войны работал слесарем на радиозаводе. Своего завода он не нашёл. На месте домика, где жили его жена и трое детей, увидел он огромную воронку, густо
