стакана, и началась бурная подготовка.
По наряду старшины корреспондентского корпуса мы с фоторепортёром Серёжей Коршуновым, захватив с собой топор и электрический фонарик, отправились за ёлкой в лес, шумевший у самого нашего крыльца. И пока мы протаптывали путь через высокие косые сугробы, фантастически сверкавшие в остром электрическом луче, пока в застывшем морозном мраке торжественного леса искали подходящее дерево, в «белом доме» царила шумная суета.
На общий стол сносилось всё, что у кого оказалось из снеди. Наши шофёры, руководимые хромым колхозником, мастером на все руки, Егором Васильевичем, сколачивали в сенях огромный длинный стол. Фадеев, вызвавшийся возглавить «секцию украшателей» будущей ёлки, неожиданно обнаружил в этом недюжинную изобретательность. Он потребовал у офицеров освободить чемоданы и сумки от бритвенных лезвий, пробок одеколонных пузырков, запасных медных пуговиц и даже от лишних пистолетных патронов, — словом, от всего, что могло блистать и сверкать.
Сидя с ногами на лежаке, он сортировал принесённые сокровища, и корреспонденты привязывали к ним ниточки. Предложения сыпались со всех сторон. Папиросы! Их можно посадить на концы веток вместо свечей. Индивидуальные пакеты! В них есть гигроскопическая, вата, её присыпать гипосульфитом, который найдётся у фоторепортёров, — вот вам сверкающий снег.
Лазая по сугробам, мы часа полтора проискали в темноте подходящее дерево. Когда же, наконец, совершенно выбившись из сил, вспотевшие, в заскорузлых ото льда полушубках и валенках, полных снега, мы ввалились в дом, подготовка была в самом разгаре.
Кооперирование ресурсов дало изрядное количество незатейливой снеди и сладкого. Всё это разложили по самодельным пакетикам. На кухне шофёры открывали банки с пайковым судаком, чистили тощую воблу, на фуганке строгали тонкими стружками редьку — наш лучший деликатес того времени.
Но особенно преуспевала «секция украшателей». Перед Фадеевым лежала уже целая гора сверкающих безделушек, так что он придирчиво их браковал, отбирая лучшие. Когда же ёлка была вделана в колоду, водружена на место и убрана, мы сами пришли в восторг. Право же, она была хороша, украшенная патронами, оплетённая кудрявыми гирляндами телеграфных лент, с ветвями, покрытыми подушками сверкавшей гипосульфитом ваты.
Весь корреспондентский корпус был захвачен этой весёлой работой. Ребятишки же, заблаговременно выставленные в соседнюю половину дома, затаив дыхание, в щёлку двери наблюдали наши приготовления. И всем нам было бесконечно приятно видеть их восторженно-торжественные, тщательно умытые по случаю праздника рожицы. Наконец двери распахнулись. Ребята хлынули в «зал». И корреспондентская наша ёлка встретила детвору, ещё недавно дрожавшую при немцах в земляных бункерах, на огородах, разучившуюся громко говорить и улыбаться, — своим волшебным ароматом и ласковым сверканьем незатейливых своих богатств.
Из-под ёлки с рёвом, тяжело переваливаясь, выполз навстречу ребятам медведь. Он, правда, был не очень звероподобен, этот самодельный медведь в вывернутом наизнанку косматом полушубке, в лётных унтах, с бурой пыжиковой головой. По единодушному утверждению наших маленьких гостей, он очень смахивал на их любимца «Апап Амамыча», как звали они корреспондента Совинформбюро. Но обязанности свои он выполнил отлично. Он старательно ревел, ходил на четвереньках, плясал в детском хороводе и даже катал на спине самых маленьких. Вместе с детворой — и, поверьте мне, с неменьшим энтузиазмом — танцевали в этот день вокруг ёлки именитые писатели, известные журналисты, фотокорреспонденты с громкими именами и верные их шофёры. Пели, водили хороводы, дурачились, и трудно сказать, кому деревцо с не оттаявшими ещё льдинками на ветвях доставило в эту ночь больше радости — нашим маленьким гостям, для которых оно символизировало возвращение из страшной неметчины в родной советский мир, или нам, офицерам.
В разгаре торжества я вышел на улицу подышать. Ветер стих, метель спала, небо было необыкновенно чисто, точно отполированное пургой, и всё сияло звёздами. И так же, как звёзды, ярко и колюче светились у крыльца косые, острые, свеженаметённые сугробы.
— Сколько ещё придётся повоевать! — сказал кто-то, пыхнув папиросой во тьме сеней.
Фронт тогда шёл где-то у Гжатска, и мы, находившиеся на самом острие наступающего клина, ещё штурмовали Великие Луки.
Помолчали, потом другой голос мечтательно спросил:
— А интересно, когда и где мы спляшем у первой мирной ёлки?
И так уж случилось, что первую мирную ёлку увидели мы в тысячах километров от калининской деревеньки Ново-Бридино, в разрушенном, мёртвом немецком городе Нюрнберге, в мраморной гостиной пресс-кемпа. И хотя рядом гремел негритянский оркестр, хотя паркет дрожал от шаркающих ног танцующих пар едва ли не всех национальностей мира, хотя на полках бара искрились в электрических огнях бесконечные настойки, ликёры, джины, виски и коньяки, хотя бармены в форме американской армии, не уставая, сбивали самые причудливые коктейли, та наша маленькая ёлочка, экспромтом ворвавшаяся когда- то в неуютную солдатскую жизнь, была нам во сто крат милее и дороже, чем этот чужой, холодный пир.
И ещё милее, как большая награда за трудный, длинный фронтовой путь, померещились нам ожидающая нас в Москве первая мирная новогодняя встреча в кругу семьи, встреча, на которую мы собирались лететь из Нюрнберга, говоря без всяких преувеличений — за тридевять земель.
