Западным, затем Северо-Западным, потом Степным фронтами.
Я уже рассказывал о том, как, освободив мой родной город Калинин, он диктовал мне статью в 'Правду'. И вот сейчас, когда я пишу об этом полководце, вспоминаю встречи и беседы с ним, мне приходит на память и короткое свидание у стен Харькова, когда войска Степного фронта начинали штурм этого города.
Приехав из Москвы в украинскую деревеньку под странным названием Малые Проходы, где располагался в те дни штаб Степного фронта, я позвонил по телефону командующему и попросил разрешения представиться, как говорят военные, 'по поводу прибытия'.
– Командующий просит тебя зайти в четырнадцать ноль-ноль, – минуту спустя сообщил мне его адъютант, подполковник Александр Соломахин, прослуживший с Коневым всю войну. Сообщил и добавил: – Давай-ка сверим часы, а то у вас, у журналистов, они частенько отстают.
В шутке этой был известный смысл. Везде и во всем Конев был точен, сам никогда не опаздывал и терпеть не мог, когда опаздывали другие. Минутная задержка могла сорвать всю встречу. Он тотчас же брался за другое дело, и проникнуть к нему было уже невозможно.
К назначенному сроку я был на месте. Соломахин взглянул на часы: еще минута. Потом скрылся за дверью в светелке.
– Командующий ждет. Проходи.
Командующий поднялся из-за стола и пожал мне руку:
– Прибыли? Ну здравствуйте! Сколько не виделись? С год? Но какой год-то был! Сталинград, Курская дуга. Мы ведь с вами последний раз встретились под Ржевом. Так?
– Совершенно верно.
Зазвенел телефон. Конев взял трубку.
А мне как-то очень отчетливо вспомнилась эта последняя встреча необычайный ливень, превративший поля в болото, и наши танки, застрявшие в этой трясине, и немецкая артиллерия, расстреливавшая с ржевских высот прицельным огнем плененные грязью машины. В высоком военном, неведомого звания, ибо намокшая, залубеневшая плащ-палатка закрывала погоны, шагавшем по раскисшей пашне и опиравшемся на суковатую палку, узнал я командующего. Конев шел на наблюдательный пункт танковой бригады организовывать спасение застрявших машин.
– Помню, помню. Тяжелые были бои. Растерялись танкисты. Задал я им тогда перцу. А танки все-таки удалось спасти. Вытащили ночью их…
Рабочий кабинет командующего, как всегда у него, был просто светелкой в обычной чистенькой украинской хате. Все хозяйское оставалось на месте. Иконы в углу, обрамленные, по здешнему обычаю, богато вышитыми рушниками, пожелтевшие венчальные свечи возле них и даже пучок вербы, посиневшей от времени, выгоревшие базарные олеографии с лебедями и беседками и Иисус Христос – писаный красавец, шагающий по водам. Фотографии хозяев в черных рамах, рассыпанные по белейшим стенам. Все это как бы подчеркивало временность этого бивачного жилья, которое ничем не отражало характера и вкуса человека, в нем теперь обитающего.
Своего у командующего было здесь разве что раскладной походный стол, будто скатертью, накрытый картой, исчерканной синими и красными овалами и стрелами. Два таких же походных стула. Телефоны – один в деревянном футляре, полевой, другой – белый, блещущий полировкой и никелем, высокочастотный, по которому командующий связывался с командармами и со Ставкой. Тут же, с правой стороны, остро отточенные карандаши, торчащие из стакана, лупа, большие роговые очки оглобельками вверх. На стене деревянная, тоже складная, полка, на которой я успел различить корешки военных и литературных журналов. Томик генерала Драгомирова о Суворове. Книга Карла Клаузевица 'О войне'. Я взял ее и стал листать, чтобы не мешать разговору командующего по телефону. Книга оказалась читаной. На полях пометки, некоторые фразы подчеркнуты.
Дверь слева вела в личную комнату генерала. Собственно, это была не дверь, а проем. Жилье обставлено с солдатским аскетизмом. Узенькая койка, застланная шерстяным шершавым одеялом, обеденный столик, покрытый накрахмаленной скатертью, радиоприемник – единственная дорогая здесь вещь.
Наконец командующий кончил разговор. Положил трубку, взял лупу, что-то пристально рассмотрел на карте, привычным движением карандаша с удовольствием удлинил одну из красных стрелок, вонзавшихся в линию вражеской обороны. Потом увидел, что я листаю Клаузевица, и усмехнулся:
– Удивляетесь? Немца читаю, да? Не читаю, а перечитываю. И много, между прочим, полезного нахожу. Умнейший был немец. Сейчас у них такого нет. А Клаузевица даже Ленин считал одним из великих военных писателей… – Он помолчал. – Так, значит, явились? Вовремя явились. А мы тут, между прочим, повоевали…
Коротко рассказал о наступлении на Белгород, о взятии этого города и отдельными, очень точными штрихами обрисовал ситуацию, сложившуюся в районе Харькова. Говорил он, по своему обычаю, короткими фразами, пересыпая их пословицами и военными афоризмами. Были, помню, среди них такие: 'Неожиданность при наступлении – половина удачи…'; 'Хитрый в бою сильного пересилит…'; 'Обстрелянный боец десяти новобранцев стоит…'; 'В лоб только дурак бьет, да и то с испугу…'; 'Рубить, так с плеча, на полувзмахе не останавливаться'.
Говоря о решающей фазе Харьковской операции, которая уже развертывалась, образно представил ее так:
– Сейчас мы взяли их за горло и душим. Они только хрипят… Но еще сильны, очень сильны. Нам рано драть шкуру с неубитого медведя. Это учитывайте, когда будете сегодня писать.
И тут он показал на карте, как части взаимодействующих фронтов зажали Харьков в широкие клещи и как войска, наступающие с северо-запада и востока, сводят концы этих клещей. Потом взглянул на часы и прервал беседу.
– Извините. – И крикнул адъютанту: – Соломахин! Пятнадцать ноль-ноль. Машины готовы? Едем.
Под окном уже ревели моторы. Торопливо влезая в дорожный, защитного цвета комбинезон, он на ходу рассказывал:
– Здесь еще будет много сложных ситуаций. Но главное сделано. Артиллерийское наступление оглушило их, подавило их оборону. Ну, а теперь, как ваш брат любит писать, сосредоточенными силами Манагарова, Шумилова, Крюченкина фронт неприятеля блистательно прорван. Танки вливаются в прорыв… Что будет дальше – увидим. Ну, желаю успеха!
Когда я шел по улице, меня обогнали три вездехода: командующий спешил к Харькову, туда, где неприятель пытался разжать, развести охватывающие его клещи.
Начиная с этой беседы у Харькова и до конца войны я уже без перерыва находился на фронтах, которыми командовал Конев, и имел возможность наблюдать его полководческую деятельность.
ПОЛКОВОДЧЕСКИЙ ПОЧЕРК
У хороших полководцев, как и у хороших писателей, есть свой творческий почерк. Скажем, все мы, советские писатели, работаем методом социалистического реализма. Но каждый при этом пишет по-своему, имеет свою тему, своих героев, свой язык, свое творческое лицо. Все советские полководцы осуществляли в боевых делах принципы нашей советской военной стратегии, которая, как убедительно показал это опыт второй мировой войны, явилась самой передовой стратегией современности.
Но при этом каждый полководец, если он, конечно, был настоящим полководцем, по-своему, своими способами решал задачи, поручаемые ему Ставкой Верховного Главнокомандования.
