Пьеса «Умные вещи» публикуется в журнале. Мы уже все знаем, автор тяжело болен, лишился зрения, что дни его сочтены. Его не разрешают беспокоить посещениями. И несмотря на это, он требует, именно требует, гневно требует корректуру. Посылаем, разумеется. Так, для вежливости. До рукописи ли человеку, когда врачи ведут борьбу за каждую минуту его жизни.
И вдруг мне на дачу в Болшево звонок. Женский голос:
— С вами хочет говорить Самуил Яковлевич.
Зная его состояние, я, признаюсь, подумал: какой скверный розыгрыш. Сразу же приходит на ум наш общий знакомый, который умеет отлично его изобразить. Я уже готов соответственно отреагировать на эту, как мне кажется, неуместную шутку, а в трубке уже слышится:
— Бога ради простите… Я, голубчик, беспокою вас, на отдыхе. Ведь да? Ведь так? Ну вот, видите!.. Я насчет гранок. Мне их прочитали. Извините, но вот вынужден побеспокоить вас, надо внести некоторые поправки. Да-да, голубчик, очень существенные поправки. Так что, голубчик мой, примите их по телефону.
Все, все знаю. И то, как он болен. И то, сколько ему осталось жить. Неужели это действительно он? Нет, конечно же розыгрыш. Говорю, как можно суше и бюрократичнее:
— Не понимаю, о каких поправках речь.
И тут я слышу то, что сразу меня убеждает, что это не мистификация, что я говорю с настоящим Маршаком, с поэтом, находящимся при смерти.
— Голубчик мой, вы, наверное, слышали, я ослеп. Ничего не вижу. Но гранки мне прочли. Поверьте, там есть серьезные огрехи. Нет-нет, не ваши, а мои огрехи. Гранки перед вами? Найдите страничку такую- то. Нашли? Реплика короля. Разве король может так говорить? Это же интонация маленького бюрократа. Возьмите карандашик, я вам продиктую поправку.
Мне становится страшно.
— Самуил Яковлевич, я к вам заеду. Журнал потерпит.
— Нет, нет, нет, это мы с вами можем потерпеть, а журнал терпеть не может. У нас миллион читателей, им надо вовремя поставлять журнал. Записывайте. — Это звучит уже как приказ.
Записывал и думал: вот это художник. Художник каждой клеткой своего существа, художник до последнего дыхания. Записывал и радовался — нет, есть еще порох в пороховницах, не иссякла казачья сила. Раз так активно живет, трудится, стало быть, дело пошло на поправку. Ведь не может же человек подниматься со смертного одра, чтобы править какие-то гранки и искать верные интонации для сказочного короля.
С облегчением положил на рычаг трубку. Но уже вечером слушали мы сообщение о кончине Самуила Яковлевича Маршака.
Режиссер и статист
В книге Ильи Эренбурга «Годы, люди, жизнь» между прочим описан и такой случай. Испуганное бурным ростом движения сторонников мира правительство Великобритании решает сорвать их конгресс, который намечено созвать в большом индустриальном городе Шеффилде. Не запретить, нет, это не в британских традициях — запрещать. Официальное разрешение на проведение конгресса дано. Сроки согласованы. Даже сдан в аренду большой зал Сити-холла, муниципалитета. Конгресс решено было именно сорвать, запретив въезд на Британские острова наиболее активным участникам движения.
Как это рассказывает Эренбург, два чиновника секретной службы изучают список советских делегатов, запросивших визу на въезд. Трудясь над списком, они идут навстречу друг другу по буквам алфавита сверху и снизу. Английская буква «пи» находится в середине алфавита. Они ее не поделили и, понадеявшись друг на друга, фамилии делегатов, начинающиеся на эту букву, не проверили. И вот из многочисленной делегации четверо, фамилии которых начинались на «п», проскочили через тонкое полицейское сито. Другие джентльмены, ведающие уже выдачей виз, механически дают им разрешение на въезд.
Так ли все это происходило, как описывает в своей книге один из участников и организаторов Движения, судить не берусь. Но это факт, что четыре визы были даны академику Палладину, прядильщице из Шуи Прохоровой, кинорежиссеру Пудовкину и мне. Все это мы узнали в самолете, несшем нас в Прагу. В тот же вечер в маленьком уютном кабачке, как бы врубленном в массив Градчанского холма, состоялось заседание организаторов конгресса. Было решено в связи с такими чрезвычайными обстоятельствами конгресс перенести в Варшаву. Там на окраине, в огромном помещении еще необорудованного ткацкого зала текстильной фабрики молодежь трудилась, чтобы превратить это фабричное помещение в зал заседаний. Обсуждался острый вопрос: как быть с теми делегатами, которые, получив визу, уже приехали в Англию и уже собираются в Шеффилде? Как их переправить в столицу Польши?
Очень поздно, а точнее, очень рано, когда солнце, выкатившееся из-за стрельчатой колокольни собора святого Витта, осветило крыши города, было закончено обсуждение кризисной ситуации. В числе прочего решено было послать в помощь британским друзьям для организации, так сказать, «воздушного моста» Лондон — Варшава двух советских делегатов, фамилии которых начинались на счастливую букву, — Всеволода Илларионовича Пудовкина и меня.
Признаюсь, от поручения этого я в восторг не пришел. Ситуация была острая. Мы уже получили известие, что великий физик Фредерик Жолио-Кюри, которому как французу для въезда в Англию и визы-то не требовалось, уже задержан агентами секретной службы и ему отказано в британском гостеприимстве. Было над чем поразмыслить. Я повесил нос. Зато мой товарищ по намечавшемуся путешествию был в полном восторге.
— Это же страшно интересно! — воскликнул он, вдохновенно сверкая своими умными выпуклыми глазами. — До сих пор мы только слышали «Скотланд-ярд», «Интеллидженс сервис», а тут… нет-нет, мой юный друг, тут мы увидим глазами, что это такое. Чудесно, прелестно!
— Но в этой игре могут быть и проигрыши.
— Чепуха. Все беру на себя. В этой операции я, как и при первом нашем знакомстве, режиссер- постановщик, ну, а вы по-прежнему статист. Да, да, да! И увидите, какой великолепный приключенческий фильм мы с вами поставим на этом материале, мой юный друг, — не хуже «Потомка Чингис-хана»…
«Юный друг» — это, очевидно, как и «чудесно и прелестно», было в те дни его присловием, ибо разница в годах у нас была всего лет десять — пятнадцать. Что же касается роли статиста, то и для этого было свое объяснение. Кто же не знал у нас, да и во всем мире этого замечательного художника. Его «Конец Санкт-Петербурга», «Потомок Чингис-хана» к тому времени обошли уже все мировые экраны. Но у меня с этим славным художником, с которым мы как следует познакомились только в самолете по пути в Прагу, были давние и особые отношения.
Ряд сцен фильма «Мать», и в том числе великолепно отснятые эпизоды разгона казаками рабочей демонстрации, снимались у нас в Твери. Я был тогда студентом. Жили мы весьма скудно. На призыв проворного администратора картины, предложившего нам в этой сцене изображать избиваемую толпу за три рубля в день, мы горячо откликнулись. Профком даже договорился с дирекцией, что на дни съемок нас будут освобождать от занятий, взяв с нас слово, что это не отразится на академических успехах.
И вот настала волшебная пора. С раннего утра, облачившись в подходящую одежду и соответственно подмалевавшись, мы, студенты, выходили на весеннюю улицу. Слушали режиссерские наставления, старались их выполнять. Гонимые казачьей конницей, которую изображали знакомые нам ребята из кавалерийской школы имени Коминтерна, мы бежали к волжскому мосту, и те из нас, кому хотелось получить не трешку, а пятерку, с ходу плюхались в грязь под ноги кавалерийских коней и пластались на весенней, покрытой жидким навозом мостовой.
Пудовкин стоял на кухонном столе и командовал в жестяную трубу:
— Начали!.. Пошли!.. К мосту, к мосту, какого черта! Падайте, пластайтесь по земле, падайте!
Не помню точно, по каким именно обстоятельствам, кажется, из-за того, что в те дни студенты
