истории, о Владимире Ленине — этом великом коммунисте, никогда не терявшем веры в дело, которому посвятил жизнь.
Антонин Запотоцкий рассказывал о том, что знал, что видел, пережил, в чем принимал участие. Он рассказывал спокойно, бесхитростно, как говорят люди, обладающие жизненным опытом, наблюдательным умом, памятью, добрым сердцем. И по тому, как в усталых глазах его слушателей загорались искры воли к жизни, он видел: рассказы попадают в цель, вызывают именно ту реакцию, на какую он рассчитывал.
Старый коммунист радовался: тут, в лагере особого режима, за высокими стенами, за проволокой, тут, куда не проникала ни одна хорошая весть из внешнего мира, он остается борцом среди борцов, посильно участвует в общей схватке народов с фашизмом.
Эти ночные рассказы Антонина Запотоцкого стали в лагере своеобразной традицией. Они собирали все больше людей. Потом, разойдясь по баракам, слушатели принимались пересказывать то, что сегодня сами услышали от «дяди Тонди». А жизнь рассказчика, на редкость яркая, с детской поры связанная с рабочим движением Чехии, давала материал для размышлений…
Потом, когда чудодейственно сбылось то, что «дядя Тонди» с такой убежденностью предсказывал, и в одно прекрасное утро советские танки, проломив стены и разбив смертоносную электросеть, освободили узников Заксенхаузена, когда окончилась война и народы освобожденной Чехословакии прочно встали на социалистический путь, Антонин Запотоцкий стал президентом народной республики.
И именно тогда один за другим вышли его романы — «Рассвет», «Встанут новые бойцы», «Бурный 1905 год» и, наконец, «Красное зарево над Кладно». Вместе они как бы составили эпопею борьбы рабочего класса Чехословакии.
Это удивительные книги. Вот вы их прочтете, закроете, а в мыслях оторваться от них не сможете. Описанные события будут продолжать жить в вашем воображении. Герои, с которыми познакомил вас автор, будут мниться вам живыми людьми, и вам будет казаться, что вы когда-то встречали их или были с ними знакомы. И вы невольно задумаетесь над необычной формой этих книг.
Что это, цикл романов, которому автор умышленно придал вид историко-революционной хроники? Да, конечно. В книгах есть все, что положено роману, — интересный сюжет, развитие его идет сразу по нескольким линиям, галерея героев. Хорошо и ярко обрисованные портреты молодых и старых рабочих, мелких буржуа, капиталистов. Книги написаны хорошим литературным языком, с большим знанием среды и проницательным проникновением в психологию.
Ну, разумеется, это цикл романов. Но почему же, читая их, вы все время ощущаете автора не как писателя, воплощающего свои наблюдения в художественные образы? Почему все время кажется, что все, о чем в этих книгах повествуется, не выдумано, не создано творческой фантазией, а как бы вырвано прямо из жизни, с плотью, с кровью, и талантливо перенесено на страницы книг? Почему сам автор то и дело нетерпеливо врывается в художественное повествование публицистическими отступлениями? Почему так сильно звучат авторские монологи?
Может, это мемуары, облеченные в форму художественного повествования?
Почему, наконец, автор, человек, несомненно обладающий профессиональным мастерством, не боится, а, наоборот, любит вводить в свои творения исторические документы, доказательно полемизировать с буржуазными социологами, с вожаками воинствующего оппортунизма?
Может быть, это своеобразная форма исторического повествования, какую умел так блестяще использовать классик чешской литературы Алоиз Ирасек?
Все эти вопросы обязательно возникнут у внимательного читателя по мере углубления в романы Запотоцкого. Ответ на них, как я уже сказал, в его биографии. Сам он, этот удивительный писатель, с которым я имел счастье быть знакомым, рассказал однажды историю этой своей эпопеи, из которой тогда были опубликованы лишь две книги и которая в те дни находилась еще в процессе рождения.
Антонин Запотоцкий, в ту пору уже президент народной Чехословакии, принял меня в пражском кремле — Граде, в огромном служебном кабинете, две стены которого сплошь закрыты книжными полками. Было лето, ветер заносил в окна сладковатый запах цветущих лип, на столе, на подоконниках стояли вазы со множеством пестрых и, как это сразу бросалось в глаза, луговых цветов.
Запотоцкий вышел из-за стола, крепко тряхнул руку и, улыбаясь, сказал:
— Мы оба писатели, а литературную беседу лучше вести не в официальной, а в домашней обстановке, не так ли?
И повел меня из официальной резиденции в свою квартиру во дворце, где семья его занимала всего четыре небольших комнаты. Тут я воочию имел возможность убедиться в том, о чем мне уж рассказывали наши общие друзья — писатели. Став президентом, он во всем, что касалось личной жизни, остался таким же скромным, нетребовательным, каким его знали в бытность партийным работником в Кладно или в дни, когда он руководил красными профсоюзами.
В небольшой светлой комнате, где книги уже не умещались на полках, а лежали на стульях и просто стопками на полу, у окна стоял письменный стол — старый, небольшой по размерам. Он весь был загроможден пожелтевшими газетами, документами, какими-то записями и выписками. В окружении вороха бумаг лежал свежий лист, наполовину исписанный иглистым, но очень четким почерком. Это был лист рукописи романа, над которым еще шла работа. Об этом свидетельствовали лежавшие на ней оглобельками вверх стариковские очки.
Хозяин усадил меня у стола и поведал историю возникновения своей эпопеи. О ней мне уже доводилось слышать от чехословацких друзей.
— Да, они вам правильно говорили, книги вырастают из моих рассказов там, в концлагере. День за днем толковал я всем этим молодым парням о славной истории рабочего класса Чехословакии. Сначала думал провести обычные общие беседы, потом, чтобы было интереснее, стал называть имена, давать характеристики, описывать обстановку. Тут я увидел, что такая форма более доходчива, легче воспринимается, увлекает. А ведь каждый агитатор должен прежде всего увлечь слушателей. Ничего не стоит тот агитатор, у которого слушатели зевают или считают мух на, потолке. Слова агитатора, как бы правильны они ни были, ничего не стоят, если они никого не увлекут, не заставят задуматься. Вот это-то и привело меня к мысли рассказывать о своей жизни, о своих родных, о друзьях юности, о товарищах по борьбе. И когда я увидел интерес в главах слушателей, я сказал себе: Тонда, вот теперь ты агитатор, как положено коммунисту. Говори так…
На миг высокий, костистый человек с большими оттопыренными ушами, сидящий против меня, задумывается, барабаня по столу крепкими ногтями худых пальцев. Чувствуется, что он переносится в те жуткие дни в концлагере, когда он в полутьме вонючего барака воскрешал в памяти дни своей юности, молодости, дни, до краев полные борьбы, когда к нему и молодым его слушателям за высокий бетонный забор, за колючую проволоку, за провода, заряженные смертоносным током, приходили из прошлого его друзья и соратники и образы их, воскрешенные его рассказами, овладевали умами слушателей, вливали в них веру.
— Я рассказывал по вечерам много дней, — звучит глухой задумчивый голос. — Рассказывая, я сам переживал былое, будто наяву… Славная история рабочего класса Чехословакии… Ведь по-настоящему ее никто еще и не написал. И мне все чаще стала приходить мысль, что вот для них, для молодежи, которой предстоит строить новую жизнь, надо бы все записать. И еще тогда, в концентрационном лагере, я решил, что обязательно напишу, как только будет возможность. В самые тяжелые дни я верил, что Красная Армия рано или поздно освободит нас…
Сбылась эта мечта старого коммуниста. Однажды в яркий день ранней весны советские танки загремели на подступах к Заксенхаузену. Их пушки разнесли бетонную стену. Истощенные, едва стоящие на ногах люди в полосатой одежде обнимали перепачканных автолом и, как казалось, промасленных до самых костей танкистов. Мужчины плакали как дети. Тогда из толпы освобожденных узников вышел высокий, прямой, очень худой человек с крупными чертами продолговатого лица и, подойдя к командиру части, отрекомендовался как руководитель подпольного комитета заключенных: Антонин Запотоцкий.
Сразу же после освобождения, даже как следует и не отдохнув после пятилетнего заключения, по его словам «отдыхая за работой», революционер окунулся в партийные дела. Он стал председателем революционных профсоюзов Чехословакии.
В дни контрреволюционного путча в 1948 году, когда лидеры реакционных партий попробовали взорвать изнутри народную демократию, Запотоцкий был поставлен во главе рабочих комитетов и, действуя
