рассказов о разбойниках? Ведь Сохатый опять ушел из тюрьмы и, говорят, здесь бродит, а дело к ночи.
Флахсман замолчал, завернулся в свою шинель. Телега поскакала; въехали в лес, и вдруг, на глубоком овраге, раздался крик из леса: 'Стой'! Ямщик стал как вкопанный.
— Ах ты, бездельник, мошенник, разбойник! — захрипел красноносый. — Погоняй!
— Извини, барин, — отвечал ямщик, — разве не слышишь…
— А вот я с ним управлюсь, — заревело чадо полиции и в ту сторону, где раздался крик, выстрелило из ружья. Ямщик поскакал под гору, и двадцать голосов раздалось со всех сторон. Вся храбрость полицейского пропала.
— Мать пресвятая богородица! — завопил он. — Мы пойманы!
— Чего вы боитесь? — сказал Флахсман. — Если они остановят нас, им нечего взять; если захотят убить, продадим дорого свою жизнь! — Он соскочил с телеги, схватил два пистолета и дожидался разбойников, бежавших к ним с обеих сторон леса.
10
СОХАТЫЙ
— Товарищи! — кричал огромный мужичина, бежавший за другими. — Не бить их, не бить! Атаман велел взять живьем! Это наш приятель Курносов! — 'Курносов! — закричали с диким воплем все другие. — Где он? где он?' Флахсман с изумлением смотрел на шайку разбойников. Все они были одеты в богатые шелковые, суконные, бархатные куртки; остальная одежда соответствовала такому наряду, хотя все одеяние было в беспорядке, измарано, изорвано. Ружья, пистолеты, рогатины, кистени, сабли составляли оружие разбойников.
— Стойте, бездельники! — вскричал Флахсман. — Чего вы хотите? Денег у нас нет!
— Господин ваше благородие! не дурачься! — отвечал приятель Курносова. — Брось пистолеты; мы тебя не тронем — вот те бог, не тронем, а если пикнешь, то смотри — мы сделаем из тебя решето!
Флахсман хотел отвечать; но две сильные руки схватили его сзади, вывернули пистолеты и сшибли его с ног.
— Ай да Митюха! — вскричали другие. — Молодец! Молодец! Наша взяла.
Оглушенный в падении, Флахсман был немедленно связан и слышал, как неистовые крики и вопли бешеной радости раздались между разбойниками, когда из-под телеги вытащили они его сопутника.
— Он! он! это он! — слышен был крик. Бледный, как испуганный индейский петух, исполнитель правосудия дрожал, словно в лихорадке.
И Флахсмана, и его сопутника положили в телегу, закрыли рогожею и повезли. Тихо, безмолвно шли вокруг телеги разбойники; слышно было, что с дороги своротили, ехали по лесу. Темная ночь была уже, когда телега остановилась. Флахсмана вытащили сначала и понесли к большому огню, расположенному среди небольшой поляны.
Тут набросано было множество подушек, пуховиков, и на них в беспорядке лежало и сидело множество народа. Вся шайка состояла более нежели из пятидесяти человек. Множество оружия всякого рода было повсюду разбросано; в стороне висели котлы и кипели щи, каши. Разбитые сундуки, ящики, тюки товаров лежали в стороне.
Как регулярный солдат отдал отчет атаману один из разбойников.
— Подавай сперва офицера, — сказал грубым голосом атаман.
Флахсмана принесли к нему. 'Развязать!' — сказал атаман. Приказание было немедленно исполнено. Когда, расправляя свои затекшие и опухшие от давления веревок руки, Флахсман сел на земле и думал о своей странной участи, атаман начал говорить.
— Тебе, господин офицер, бояться нас нечего. Как солдат, ты своими копейками нас не обогатишь, да и попался ты к нам потому, что ехал вместе с полицейскою пиявицею, до которой мы давно добирались. Ее мы не выпустим живую… — Тут атаман замолчал на минуту, вдруг вскочил, снял шапку и вскричал:
— Как? это вы, ваше благородие, господин Флахсманов? Батюшка ты, отец мой! родимой, кормилец!
Флахсман смотрел с изумлением и удивлялся перемене разговоров разбойника.
— Вы не узнали меня, мой спаситель, мой отец! а я помню хлеб-соль вашу… ведь я Сохатый.
Тут Флахсман поднялся на ноги и сказал Сохатому, что он не помнит, когда бы успел сделать для него что-нибудь.
— А не ты ли накормил меня, напоил, когда года два назад я был пойман и привезен в Иркутск? Я не смею поцеловать твоей ручки, потому что кровь неповинная запеклась на мне, и я осквернил бы тебя своими нечистыми устами. Да как ты зашел сюда? Как тебя, дорогого гостя, я нахожу на моем пепелище?
Флахсман содрогнулся.
— Нет, господин Сохатый! я не гость твой, и между мною и тобою нет никаких сношений. Если ты помнишь мое небольшое благодеяние, то вели меня выпроводить отсюда, отпусти полицейского офицера и ямщика, и да приведет тебя бог к раскаянию.
— Нет! ты не уедешь, не переночевав здесь, а завтра будешь на пути, дороге своей. Но полицейского разбойника я не отпущу; он со мною поплатится…
— Как ты смеешь?
— Господин офицер, ваше благородие, не извольте спорить: я здесь господин!
— Прошу тебя, господин Сохатый, если ты помнишь добро, то отпусти его.
— Эх! многого ты просишь, батюшка, ваше благородие! Знаешь ли, что нет в целой Сибири злее этой собаки? Это варвар наш, мучитель, злодей!
— Он исполняет свою должность.
— Должность? — заревел Сохатый. — Должность! Разве должность его выдумывать самые лютые наказания для нас, несчастных? Разве должность велит ему упиваться нашею кровью… Эй! ребята! Где та собака? давай его сюда!
Разбойники вскочили; зверские крики раздались по лесу; несчастного сопутника Флахсманова приволокли к огню.
— Баню ему! — закричал Сохатый.
— Холодную али теплую? — спросил хладнокровно один разбойник.
— Теплую, болван!
Разбойники начали выгребать уголья раскаленные… Состояние Флахсмана было ужасно. Он содрогался при виде этого отверженного обществом человеческим сборища убийц и злодеев, собравшегося в диком сибирском лесу и готового мстить мучениями жестокосердию, с каким отвергали его люди.
— Слушай, господин Сохатый! — сказал Флахсман. — Вели остановиться и слушай, что я тебе скажу.
— Рад век тебя слушать, батюшка, ваше благородие! только не проси меня об нем… — Он указал на несчастную жертву, лежавшую от страха без памяти.
— Вспоминаешь ли ты иногда о том страшном часе, который подкрадывается к нам нежданно и нечаянно и ставит нас прямо перед лицом бога?
Сохатый задумался и с диким стоном вскричал потом:
— Нет! никогда, никогда! но он — будет свидетелем, что не я тому виною!
— Несчастный! ты помнишь бедное благодеяние человека и забыл благодеяния божии… — Ужасная хула исторглась из нечестивых уст Сохатого; но он сам испугался слов своих, перекрестился и прибавил: 'Господи! прости мои согрешения!'
— Итак, мне остается одно. Смертию несчастного моего сопутника ты погубишь меня!
— Тебя? нимало! Разве ты ответчик за то, что твоего товарища погубит кто-нибудь? А как погубит: изжарят ли, повесят ли, какое кому дело.
— Знай же, что он вез меня в Иркутск как человека, обвиняемого в ужасном преступлении, и если вы умертвите его, а меня отпустите — подозрение на меня утвердится еще более…
